Александр Быков - Стылый ветер

«Надо же! Думает. Осознанно слушает... Впервые за все годы. Выходит, правда Старик ее излечил...»

Сколько Густав ни смотрел на нее, он так и не увидел того идиотского и испуганного выражения лица, того самого, которое так пугало и одновременно трогало. Встретить такое на миловидном девичьем лице — редкость. И испуг от каждого резкого движения, и затравленный взгляд, наполненный вечной мукой. Все это вызывало жалость, а значит, приносило им деньги. Милостыня — существенный источник дохода для таких бродяг, как Густав и Франко.

Густав обычно представлялся безногим ветераном, демонстрируя миру умело подвернутые ноги, щербатую улыбку и шрамы от ударов, полученных, конечно, не в бою, а после очередного неудавшегося воровства, когда его чуть не до смерти избили кочергой. Франко — этот ублюдок, на самом деле выгнанный из родного хутора за гадкий характер и неимоверную лень, играл калеку с перешибленным хребтом. Единственное, что ему удавалось делать хорошо, так это расслабляться. Мария для них была сущим кладом. Ее, скудоумную бедняжку, жалели. Люди ведь чувствуют, когда не притворно, а по-настоящему. Ей подавали щедро. Сможет ли она теперь хотя бы изобразить то, чем зарабатывала раньше?

На дурочку не покушались ни цыгане, ни бандиты и сутенеры, ни жалостливые, сердобольные бюргеры. А из смышленой девицы кто угодно захочет сделать забаву или услужливую служанку. Уже и Франко смотрит на нее по-другому. А ведь мысль о том, чтобы воспользоваться ей, как женщиной, раньше не приходила в голову даже ему... Нормальную, излеченную, ее у них отнимут. И какого черта этот Старик... Хотя, конечно, он их спас. Если бы Старик не взялся изгнать из нее беса, пан Лицен наверняка бы натравил инквизиторов.

— ...И как подобрали мы тебя, так и таскаемся. Жалко же бросить бедняжку. Вот уж третий год, как кормим и поим тебя, сироту. Защищаем, опять-таки, от лихих людей... Вот. Второй уже раз побывала ты в Мариборе. А скоро в Венецию пойдем. Там, говорят, будет ба-альшой карнавал. Раздолье для бедных людей. Таких как мы. — И Франко плотоядно облизнулся.

— Там своих бандитов хватает. Так что особо губу не раскатывай, толстый, — буркнул Густав и, отобрав у Ольги вторую, уже ощипанную курицу, стал ее потрошить.

— Соли бы сейчас. Погано без соли. — Франко снял обжаренную курицу с вертела... И положил на большой лист лопуха, ни кусочка не отщипнув.

— Жрет и жрет, все не лопнет... Соли ему подавай... Мы и так уже два талера должны. За ее, между прочим, излечение, будь оно неладно. — И Густав с таким хрустом насадил сырую курицу на вертел, что Ольга невольно вздрогнула.

— Кому должны?.. Старику? А как меня излечили?

— Много вопросов теперь задаешь. Перестарался Старик, — нахмурился Густав.

Впрочем, долго молчать он не смог. Было скучно. Да и в голове постоянно вертелись мысли о том, что с ней теперь делать. Ведь по-старому все оставаться уже не могло. Он вздохнул:

— Ладно. Расскажу. Только с вопросами не встревай... Значит, пан Лицен, этот местный кровосос, ярмарку устроил. Все холопы его собрались. И капеллан, и староста. А Старик этот у пана в дому жил!

— Святой человек, одно слово, — встрял Франко. — Он же увязался за нами с самого Марибора, шел пешком... Все про бога да еще про всякое рассказывал. А потом шепнул мне тайком, что скоро конец света. Потому что бесы над Истрией на шабаш собрались.

— Заткнись, — оборвал его Густав. — Так этот Старик как подошел к пану... Сказал ему что-то — тот и позвал его к себе жить: «Живи, говорит, святой человек». Это Лицен, живоглот, ему так говорит, понимаешь? Вот тогда и я тоже подумал — святой. Откуда в простом человеке такая сила? Нас же ведь пан и на порог бы не пустил... А ты, Мари, сразу Старику приглянулась. Он мне и говорит: отдай мне дурочку. Что, мол, маешься с ней. Да я что же, совсем что ль дурак? Такие деньжищи... Привязались мы к тебе за три года, короче... Пошел, ему говорю, прощелыга, к чертям. Он и отстал. Только глянул так. Ох, глаз у него нехороший! Он и пана Лицена, наверное, того... этого, глазом.

— Да ты по порядку давай. Про ярмарку уже говорил! — не выдержала Ольга.

— Я ж говорю, перестарался Старик, — снова встрял Франко.

— Помолчи ты! Ярмарка... Ты и стала на той ярмарке биться. Видно, снова увидела турка или еще кого. И давай наземь. Изо рта пена. Все столпились вокруг. Смотрят. Я было хотел, как обычно, мол, подайте на пропитанье калекам, а ты... Может, сама вспомнишь, чего хоть там орала?.. Ну?

— Не помню.

— Вот. А мне и повторять срамно. И страшно. Слова такие. Голосом, как из склепа. Язык — непонятный. А потом по-славянски. Мол, грядет Сатана и всякое такое... Мороз по коже. Бабы воют. Лицен побледнел, за саблю схватился. «Убью, говорит, змеиное отродье!» И еще: «Костер по вам плачет...» Ну, думаю, все... Тут Старик сказал что-то, ты и затихла. Только воешь так жалостно. А он говорит пану: «Ты девку не трогай. Излечу ее. И этих тоже не трогай. Не виноватые они. В нее бес вселился. Изгнать надо». Вот.

— Так и забрал меня? А вы что же?

— Нас он с собой не позвал. Говорит, дурные токи. Но обещался отдать тебя, как излечит.

— И излечил же! — снова вмешался Франко. — Святой человек, одно слово.

— Излечил. Но не бесплатно... Дадите, говорит, мне два талера за изгнание беса. А не заплатите — в уплату ее заберу... Ну, два дня отсрочки я у него отспорил, — Густав довольно ухмыльнулся, словно хвалился, — а там поглядим.

Одну курицу они все же съели. А вторую Франко завернул в лопухи и сунул за пазуху.

— Вставайте. Пора уходить, — заторопился Густав. Он, пока ели, сидел хмурый, а теперь словно решил что-то. Собранный. Движения скупые.

Толстяк ухмыльнулся, поднимаясь:

— Нищему собраться — только подпоясаться.

Вытер о землисто-серую рубаху жирные руки и перехватил поудобнее свою клюку.

Густав пошел первым. Не берегом ручья, а лесом, по какой-то еле заметной тропке.

Осенний лес. Листья кое-где еще зеленые, зато остальные... Лес был самый настоящий. Дубы и клены.

— Не считай ворон, — пихнул сзади Франко.

«Уставиться себе под ноги и не смотреть, — приказала себе Ольга. — Никуда не смотреть. Господи! Когда же кончится это все. Страх и омерзение. Что я делаю здесь?! Вот ноги в деревянных башмаках. Как у Золушки. Маме сказать — не поверит... Мама... Как же я домой-то теперь вернусь?.. Знать бы наверняка, что если умру тут, то сразу дома, в своей постели проснусь. Уж не струсила бы в ручей. Но если... Если нет?»

Солнце уже пряталось за холмами, когда они вышли из леса к развилке дорог.

— Почему мы все лесом? Обходим? Поместье Лиценов там, да?

Франко устало кивнул, а Густав сплюнул в дорожную пыль: