Аэций. Клятва Аттилы (СИ) - Тавжар Алекс

— Не забуду… Теперь он вернется в Равенну?

— В Равенну или Рим. Я думаю снова перенести столицу.

— Зачем? — удивился Валентиниан.

— Затем, чтобы наши владения стали сердцем Римской Империи. А владения императора Феодосия — её восточной окраиной, как было раньше, — терпеливо пояснила Галла Плакидия, раскрывая свою мечту.

Без поддержки Аэция об этом нечего было и думать. После смерти Флавия Бонифатия, о которой поведала его вдова Пелагея, Аэций остался последним из римлян, способным возглавить армию и поддержать порядок.

«Надо как можно быстрее вызволить его из заточения. И по возможности сделать это лично», — рассудила августа. Тогда Аэций не сможет обвинить её в вероломстве и в сговоре с масками. Теперь, когда она знала правду, превратности долгого пути пугали её гораздо меньше, чем угроза утратить доверие лучшего полководца Империи из-за того, как с ним обходятся в крепости.

В тот же день в Равенне было объявлено, что августа отбывает на север. Истинную причину отъезда, как и точное направление, Галла Плакидия открыла лишь нескольким приближенным, но, как это часто бывает, подробности её разговора с вдовой Бонифатия долетели до тех, кому знать о них вовсе не полагалось. Среди этих последних был и горбатый карлик Зеркон. Императорский шут.

Часть 8. Зеркон

Весть о том, что Аэция заточили в Маргусе, а его сторонников лишают жизни, привела Зеркона в такой испуг, что поначалу он хотел немедленно улизнуть из города, не оставив находившимся на его попечении сыновьям Аэция никакой записки. Ночь для него пролетела без сна. Он провел её в гавани у знакомого норка, державшего питейное заведение для моряков, и только под утро, слегка успокоившись, принял решение позаботиться о племянниках, отправив обоих в Норик к дальней родне. Возле торговой площади на́нял здоровенного детину-носильщика, и тот на закорках понес его прямо к дому, окруженному дикой ветвистой порослью и стоявшему несколько на отшибе в довольно пустынном месте.

За полсотни шагов до входной двери носильщик остановился и тихо предупредил сидевшего за спиной Зеркона, что за домом наблюдают какие-то люди. От страха перепуганный карлик едва не хлопнулся в обморок.

— Г-г-где? — воскликнул он шепотом, решив, что за ним началась охота, как за другими сторонниками опального полководца.

Носильщик показал глазами на высокий по-зимнему голый кустарник неподалеку от входа в дом. Весь потный от ужаса, карлик вытянул голову и посмотрел в ту сторону. Сквозь тонкие ветки виднелись темные зловещие силуэты. Однако, приглядевшись получше, карлик заметил расшитые шерстяные накидки и накинутые поверх высоких причесок узорчатые покрывала.

— Так это же… наши п-пчёлки, — с легким заиканием слетело с его губ.

— Какие пчёлки? — не понял носильщик. По простоте душевной он и представить себе не мог, что Зеркон называет пчелками юных девиц, карауливших его племянника Гаудента. Из сыновей Аэция Гаудент был более рослым, и его выдавали за старшего брата. В полдень юноша всегда покупал лепешки и, как только выходил из дома, девицы слетались навстречу, словно пчёлки на мёд. И каждая норовила вложить ему в руку какой-нибудь ценный подарок, чтобы обратил внимание именно на неё. «Куда только смотрят их благочестивые матери», — каждый раз удивлялся Зеркон.

— Отправляйся обратно. Ты мне больше не нужен, — велел он носильщику, а сам, проворно скользнув на землю, подбежал к кустам и давай их трясти и кричать. — Убирайтесь! Убирайтесь, бесстыжие создания!

Притаившиеся за кустами девицы с визгом кинулись в рассыпную. Зеркону хотелось как следует их припугнуть, чтобы не вздумали вернуться. В доме из-за особых предосторожностей не держали ни слуг, ни рабов, и кроме Зеркона отгонять назойливых соглядатаев было некому.

Ворвавшись в дом после битвы с пчёлками, он ринулся в спальню и застал племянника возле открытого платяного сундука. Гаудент одевался.

При взгляде на него Зеркон невольно почувствовал зависть, как чувствовал её перед всяким, кто в отличие от него обладал великолепной стройной фигурой. Обладая высоким ростом, Гаудент продолжал беспрерывно расти, словно кто-то тянул его за уши. Немного портила облик излишняя бледность, но в остальном он сильно напоминал Аэция. Те же светлые волосы и ясные живые глаза. В Равенне его признавали самым красивым и статным юношей среди сверстников, но в свои шестнадцать он гораздо охотнее уделял внимание книгам, чем уходу за внешностью или физическим упражнениям, на которых по просьбе Аэция настаивал Зеркон.

Появление карлика на пороге спальни Гаудент заметил уже после того, как оделся. Молчаливый и сдержанный по природе он не проронил ни слова. Все его чувства при виде внезапно вернувшегося дядьки выразилась в потеплевшем взгляде и радостной улыбке, заставившей карлика испытать невольные угрызения совести за то, что хотел избавиться от этого милого приветливого юноши.

— Да, да, да. Я вернулся, — быстро проговорил Зеркон, отвечая на немой вопрос. — Со мной ничего не случилось. Точнее, случилось, но не со мной. Я почти не могу стоять на ногах по причине некоторых, хм, безотлагательных известий. Да, известий… Позови своего младшего братца. Вы нужны мне оба.

Улыбка на губах Гаудента померкла.

— Карпилион сейчас на конюшне, — произнес он с виноватым видом.

— На конюшне? Что ему там делать? — почуяв неладное, переспросил Зеркон.

— Конюх запер, — ответил Гаудент в своей немногословной манере.

У Зеркона душа рванула в пятки.

— За что?

— За то, что побил его сыновей.

— О-обоих? — обомлел Зеркон, испугавшись, что кому-то проломили череп.

— Один из них отделался синяками, — пояснил Гаудент, догадываясь, видимо, о чем он думает. — А вот другой…

— Убит?! — воскликнул карлик.

— Пока еще нет, но Карпилион грозился отрезать ему то, что болтается спереди.

— О, боги, — ахнул Зеркон и рванулся из спальни. — Скорее к конюху! Надеюсь, успеем, пока твой братец не исполнил свою угрозу.

*

Возле конюшни происходила какая-то возня. Кто-то кого-то мутузил. Валял по земле. И всё как полагается: ругань, крики, клочья по сторонам. Дело было к вечеру. Молодые равеннские забияки слегка перебрали вина.

Зеркон вопросительно взглянул на племянника, но тот помотал головой. Дерутся чужие.

Вот и пусть дерутся. Карлик бочком, бочком, пробрался к запертой двери. Выбегая из дома, он прихватил с собой железный лом и теперь вручил его Гауденту.

— Ломай запор, пока нас никто не видит, — шепнул, выпучивая глаза.

Гаудент попробовал, но не вышло. Запор у конюха был добротный. С той стороны двери́ посыпался град ругательств. Зеркон аж растрогался, уловив знакомые интонации.

— Дай-ка сюда, — велел он племяннику, перехватывая лом. Подналег на дверь, поднатужился, прикладывая не только силу, но и умение, и со скрежетом выломал запор.

Из конюшни выскочил брат Гаудента Карпилион. Вид у него был отчаянный. Весь в синяках и царапинах, в разорванной на плече одежде он походил скорее на юного варвара, чем на сына известного римского полководца, от которого унаследовал разве что русый оттенок волос. По уговору с Аэцием его выдавали за младшего брата. Карпилион в это верил и страшно гордился, что не уступит в сноровке значительно более рослому Гауденту.

— Ну-ка, ребятки, бегом отсюда, — окликнул Зеркон племянников и первым сорвался с места.

В сумерках он казался таким же мальчишкой, как и Карпилион, но бежал значительно медленнее и скоро запыхался. Благо бежать было недалеко.

— Заприте ставни и дверь, — велел он, племянникам забегая в дом. — И ведите себя потише. Как будто нас нет.

Некоторое время после этого карлик сидел на полу и никак не мог отдышаться.

— Почему ты сразу меня не вызволил? — услышал он, как разгневанный Карпилион упрекает брата.

— Я предложил тебя выкупить, но конюх потребовал слишком много, — рассудительно, как и всегда, отвечал Гаудент.