Густав Эмар - Приключения Мишеля Гартмана. Часть 2
— Ага! Это площадка Конопляник?
— Так точно, высокородный полковник; чтобы достигнуть до нее, вам проводника более не нужно.
— Действительно, теперь дорога обозначается ясно, уж не хотите ли вы оставить нас, любезный господин Штаадт?
— Какое предположение, высокородный полковник! Мне оставить вас! С какой стати, позвольте спросить? — вскричал пиэтист с притворным негодованием.
— Простите, любезный господин Штаадт, я вывел это заключение из ваших слов, впрочем, не стесняйтесь, я знаю, сколько важных дел требуют личного вашего наблюдения, хотя бы один уход за Поблеско. Теперь я не боюсь сбиться с пути; если б вы желали ехать домой, признаться, я не вижу к этому препятствия.
— Вы говорите не шутя? — с живостью спросил пиэтист.
— Любезный господин Штаадт, — ответил тот отчасти надменно, — я не шучу никогда с теми, с кем не имею чести быть на короткой ноге, только с друзьями я позволяю себе шутить. Итак, повторяю вам, я не удерживаю вас нисколько, вы вольны уехать, если желаете.
— Так я воспользуюсь вашим разрешением, у меня действительно много важных дел, которые настоятельно требуют моего присутствия дома.
— Не сомневаюсь, прощайте, любезный господин Штаадт.
— Позвольте на минуту, высокородный полковник. Могу я надеяться, что вы удостоите передать его сиятельству графу Бисмарку сведения, которые я имел честь сообщить вам?
— Разумеется, с величайшим удовольствием, — насмешливо возразил полковник, — только с одним условием.
— А каким именно, полковник?
— О! Чрезвычайно простым: чтоб вы присутствовали при аудиенции, которую я испрошу у графа.
— Я! Мне представляться графу Бисмарку при настоящих обстоятельствах! Как это возможно, высокородный полковник?
— Напротив, любезный господин Штаадт, я нахожу весьма возможным и потому желаю, чтоб вы присутствовали при этой аудиенции; я сам представлю вас, это для меня будет и честь и удовольствие.
— Сохрани меня Бог! — вскричал пиэтист. — Мне рисковать, таким образом, погубить себя? Никогда! Я предан Германии, это правда, но я француз, и подобный поступок был бы равносилен измене.
— А позвольте спросить, что вы делаете, если не изменяете отечеству в последние пять лет?
— Позвольте, высокородный полковник, не надо смешивать одного с другим, я участвую в заговоре, не отпираюсь от этого.
— Слава Богу!
— Но я не изменяю.
Пораженный выводом, которого никак не ожидал, полковник не нашелся ответить.
— Это вовсе не одно и то же, — с торжеством продолжал пиэтист. — Участвовать в заговорах можно сколько угодно и все-таки не быть изменником; мне нет ни малейшей охоты в случае неудачи подвергнуться суду за измену.
— Поздравляю, милостивый государь, вы превосходный казуист! — вскричал полковник смеясь. — Особенно я удивляюсь вашему способу разрешать вопросы совести.
— Итак, вы отказываете мне, полковник?
— Принимаете вы мое условие?
— К сожалению, я вынужден отказаться.
— И я ни дать ни взять в таком же положении.
— Однако речь идет о выгодах Германии.
— Я допускаю это до известной степени, но ограничусь замечанием, что я военный, а не дипломат, прибавлю даже, если вы желаете, для вящего вашего назидания, что не имею обыкновения давать другим загребать жар моими руками. Дела ваши делайте сами, любезный господин Штаадт, а теперь позвольте раскланяться.
Варнава Штаадт склонил голову при этом насмешливом объяснении, прикусил губу от досады, поклонился, не говоря ни слова, повернул лошадь и ускакал.
— Уф! Как он удирает, — сказал про себя полковник со вздохом облегчения, глядя пиэтисту вслед. — Какой подлец! Он заражает воздух вокруг себя запахом измены. Наконец я от него избавился. Дер тейфель! Будем ворами, убийцами, грабителями в случае нужды, это, по крайней мере, война, немного жестокая, пожалуй, но лучше это, чем ремесло этого лицемерного злодея.
Только в половине восьмого утра авангард прусской колонны вышел на площадку Конопляник.
Немедленно расставили часовых на всех тропинках, которые шли от площадки, и отряд обступил деревню со всех сторон. Мирные жители деревеньки, затерявшейся в глуши, выказывали величайшее изумление при виде прусского мундира.
Очевидно, они ничего подобного не ожидали.
Однако они оставались, спокойны, кротки и не выказывали ни малейшего испуга.
Немедленно приступили к строжайшему обыску домов, но это ни к чему не привело.
Не нашлось ни в одной из хижин ни ружья, ни сабли, ни даже пистолета.
Впрочем, это можно было предвидеть: анабаптисты люди мирные и войны гнушаются, на что им оружие?
Полковник, озабоченный, подергивал ус; не оружие он искал, зная очень хорошо, что не найдет, обыски имели для него иную цель — захватить мнимых убийц Поблеско, в особенности женщину, которая в предыдущую ночь явилась переодетая мужчиной. Однако напрасно обыскали дома сверху донизу, даже хлевы и конюшни: неизвестные путешественники исчезли, не оставив и следа.
Полковник приказал прочесать ближайшие окрестности, и эта мера оказалась безрезультатной.
Тогда он приказал собрать на площадь всех жителей, мужчин, женщин и детей.
Приказание это исполнили немедленно, и все население Конопляника в сто восемьдесят человек, включая детей, собралось в указанном месте.
Полковник ничего не мог понять; видно было, что все эти люди действительно крестьяне и что нет ни одного, который старался бы обмануть его; только он заметил, что все мужчины были стары. Между тем полковник нашел повод для притеснений, которые замышлял, и жадно за него ухватился.
— Где пленник? — спросил он.
— Тут, господин полковник, — ответил капитан Шимельман, движением руки приказывая старику выйти вперед.
Тот подошел к полковнику на расстояние двух шагов.
— Где мэр этой деревни? — грубо спросил полковник.
— Перед вами, — тихо ответил старик.
— Так ты мэр?
— Я, сударь.
— А! Прекрасно, — сказал он с нехорошей улыбкой. — Поручик Штейнберг!
— Что прикажете, господин полковник? — спросил молодой человек, подходя.
— Книгу.
— Вот она, господин полковник.
— Раскройте на слове «Конопляник» и читайте, а вы, — обратился он к старику, — слушайте, это касается вас.
Старик молча наклонил голову. Молодой офицер стал читать:
— «Конопляник, округ Нижнего Рейна, деревня в тридцать пять семейств на площадке Конопляник, число жителей сто восемьдесят семь, молодых людей, способных идти на службу, семнадцать, исповедуют учение перекрещенцев».
— Постойте, — остановил полковник и обратился к старику, — почему нет налицо молодых людей?
