Иван Дроздов - Филимон и Антихрист
В сильном волнении, похожем на помешательство, Василий натыкался на углы столов, гремел дверцами и ждал от товарищей осуждения своего поступка. Но товарищи молчали. И тогда, выведенный из терпения их неестественным, как ему казалось, молчанием, он подступился к шефу, почти закричал:
— Надулись, как сычи! Ну скажите хоть что-нибудь!
Филимонов тронул Василия за руку:
— Успокойся, Вася. Ты с ним, конечно, того… немножко грубо, но вообще-то верно. А за квартиру и за должность — не терзайся. Он и без того ничего бы для тебя не сделал. Теперь же появилась надежда.
Василий присел за стол поблизости от Ольги и Филимонова. Речь шефа падала на сердце отрезвляющим душем.
— Надежда? Не понимаю.
— Ты применил запрещённый приём — заговорил с ним тоном, который не принят в среде интеллигентных людей. С ним в таком роде никто не говорил. И ударил ты его в самое темя. Он, видишь ли, Вася, трус отменный, а ты его таёжным приёмом пугнул.
— Кстати, Вася, в чём он состоит… закон тайги? — подступилась Ольга. Её воображение было потрясено именно этим — обещанием Галкина применить закон тайги. Вася посмотрел на неё пристально и покровительственно. Плотно сжатые губы, снисходительный потеплевший взгляд и вся фигура Василия, крепко сбитая, пружинно гибкая, — всё, всё в нём сейчас нравилось Ольге, обнаруживало рыцаря, умеющего при случае постоять за себя и других. Ольга не унималась: — Ну что, что это такое — закон тайги?
— Ты думаешь, я знаю, что это такое? — сказал Василий.
Была минута общего недоумения и разочарования. Потом все трое рассмеялись, и Ольга громче всех. А Филимонов, потрепав за шею Галкина, сказал:
— Комик ты, Вася. Но пугнул Зяблика знатно. Будет ему над чем призадуматься.
Положив трубку телефона, Зяблик с минуту постоял над аппаратом, сжал в тугой узел пухлые алые губы, наморщил лоб, как он обыкновенно делал в минуты трудных раздумий, вслух проговорил: «Василий Васильевич Галкин. Кто такой Галкин?»
Из столовой раздался голос Даши:
— Зя! Мы ждё-о-м!
Она звала его ласково: Зя.
Нетвёрдой, шатающейся походкой вошёл Зяблик в столовую, краем глаза увидел сидевшую за накрытым столом рядом со своим дедом академиком Бурановым Наточку, вспомнил: «Говорил с ней по телефону, звал на обед», но не обрадовался гостье, не заметил жеста хозяйки, показавшей ему стул, не потрудился рассмотреть двух мужчин, сидевших слева от Даши, — ни к кому не обращаясь, рассеянно спросил:
— Кто такой Василий Галкин?
И тотчас же пожалел о своём вопросе. Подумал другое: «Не надо никому знать. Это моё дело, я сам справлюсь». Он, конечно, знал Галкина, помнил — ох, как помнил! — его дерзость на даче. Это его, Филимонова, человек. Откуда же мне и ждать такого хамства! Импульс проклятый!
В слово «Импульс» он вкладывал своё презрительное отношение к Филимонову, его сотрудникам и к теме их занятий, о которой не имел понятия. Вспомнил, как три года назад Филимонов подсунул Буранову заявление. Просил принять к нему в группу нового сотрудника. Из рабочих, сибиряка. «Талант, — говорил. — Свежая сила». Буранов, ясное дело — блаженный! — подмахнул бумагу, и вот… показала зубки «свежая сила».
Зяблик физически, каждой клеткой своего существа не принимал, не хотел даже знать людей незнакомых, неясных, не прошедших через его руки, через руки Мамы Бэб, — не проплывших «Бермудский треугольник». Он с такими людьми был вежлив, ласков, расточал им улыбки наравне с остальными, но заметил: чужие держались с ним настороже — они тоже понимали, что он не их, чужой, украдкой кидали на него злые взгляды — и почти откровенно не любили. При случае нападали на него, вот как Вася Галкин.
— Друзья! Прошу поднять бокалы! По случаю отъезда нашего дорогого Зяблика за рубеж.
Тост произнесла Даша. Высоко подняла цветной фужер и смотрит на него с преданной любящей улыбкой. Нежный подбородок дрожит, мокрая голубизна глаз сыплется ему в душу. «Постарела Дарья. Скоро ей сорок, она старше меня на три года. На три года!» — мысленно повторил Зяблик, поднимая фужер и обводя всех смеющимся взором, и чуть дольше обыкновенного задерживая взгляд на Наточке — девице шестнадцати лет, одетой во всё самое-самое дорогое и модное: в кофточку из серебряной ризоподобной парчи без рукавов и воротника, с широким вырезом на груди. Замшевая юбочка колокольчиком, мини-мини, светится рядами невообразимых пуговиц и почти ничего не закрывает. На полных, прокалённых под крымским солнцем ногах предупредительно лежит из такой же светлой замши сумочка. Наточка свежа, как белая роза. Уйму заказов сделала она, дяде Зяблику. «Дяде? Почему дяде? — мелькает у Зяблика шаловливая мысль, на мгновение вытеснив все другие мысли, менее весёлые. — И никакой я ей не дядя…»
Впрочем, игривые мысли, которые ещё час назад наполняли сердце счастливым волнением, сейчас являлись отрывочно, лишь на несколько мгновении, уступая место тревоге, накатившей морской волной и прибывавшей, подобно океанскому приливу. «Закон тайги! Должно быть что-нибудь страшное! — нож в спину, заряд дроби… Как смеет, негодяй вонючий! За одну только угрозу швырну за решётку. Кстати, откуда он говорил? Из института? Может быть, есть свидетели?..» Но мысль о суде, едва явившись, показалась абсурдной, нелепой. «Хорош бы я был! Только назначили на пост и — на тебе, тяжба с сотрудником. Хорош, скажут, гусь, если пристукнуть его собираются. Видно, насолил людям!»
Страх распалял фантазию. Зяблик пил, ел, отвечал на вопросы сидящих за столом людей и улыбался, говорил каламбуры — на всё у него хватало внимания, и только зоркий глаз Дарьи заметил его рассеянность, тревогу в бегающих неуловимых глазах, нетвёрдость в жестах, неуверенность в интонациях. И это — Зяблик, такой близкий и знакомый в мельчайших подробностях Зяблик. Самоуверенный и нахальный. Сейчас он походил на солдатика, у которого отломили ногу. Шалун-мальчишка водворил солдатика в строй, но тот валился на сторону, падал.
Два главных действующих лица застолья умолкли, вместе с ними умолк весь стол. Наточка, — её голосок беспрерывно звенел в начале обеда, — выпросила у деда заветные три десятки; дед незаметно сунул ей деньги в сумочку, и она тотчас же потеряла интерес к собеседникам. У кинотеатра «Ударник» её ждали друзья, и она, обжигаясь, допивала чай, собиралась встать и раскланяться. Нату, правда, занимали подарки дяди Зяблика: «Привезёт ли?». Несколько раз взглянула на него, лукаво перемигнувшись, поняла: привезёт, никуда не денется!
Академик тоже остался без дела и терял интерес к обеду. До того он шушукался с правнучкой; она ласкалась к нему, целовала в щёку, щекотала горячим шёпотом, он оживал рядом с ней, но вот дед снабдил любимицу деньгами, и их дела на том завершились. Меркантилизм девочки обижал Буранова, печально туманил голову, но лёгкое чувство обиды хоть и было неприятно, однако старик знал его, давно к нему привык и принимал как должное.
