Борис Изюмский - Град за лукоморьем
Вскоре в избе Марьи стало тесно от народа, пришел даже старый гончар Агафон Барабаш, у кого скрывался Евсей перед побегом из Киева. Борода деда свалялась в клок, хрипы раздирали грудь. В прошлую осень отнялись у него язык и левая рука, да потом отпустило.
Петро Детина, отбросив костыль, долго обнимал Ивашку, гулко хлопал его по спине, втискивая в плечо свой грушеватый нос, отстранив, вглядывался, словно глазам своим не веря:
– Вырос-то как! Ну, точно Евсей. И шишка возле уха… Вот схожесть, на удивленье! Ну, гостек, ну порадовал!
Когда Ивашка повторил рассказ об отце, все приумолкли.
«Так, видно, и не спас я Бовкуна», – горестно думал Хохря.
Фрося всхлипнула, вытирая глаза, схожие с терном, сказала сдавленно:
– Может, еще жив где…
Лицо Петра стало серым, толстые губы задрожали:
– Не такой человек Бовкун, чтобы весть о себе не подать, коли жив был бы…
Дед Агафон поминально перекрестился.
Петро что-то тихо сказал Фросе, и она исчезла.
– И у нас тут, Ивашка, бояре лютуют как хотят, – сказал Петро густым своим басом, и глаза его мрачно блеснули. – Тысяцкий Ратибор – собака не лучше Путяты… Злые дела множит… Люд взвыл… Путяту-то, как приезжал, в смоле утопили, и этот дождется…
– Казначей Нажира кровь пьет, – скрипнул зубами Хохря. – Смердов не блюдут, едим хлеб сух да и то через день. Ненасытству и алчности себялюбы предела не ведают…
Дед Агафон закивал седой головой, покряхтев, подтвердил:
– Богатый чем боле сбирает, тем ненасытней… Слыхал, игумен-то Даниил в Ерусалим пошел, – сообщил он вдруг.
– Что нам до того Ерусалима, – гневно сказал Петро. Он сидел на лавке, положив обрубок ноги на костыль. – А князек-то наш, богом данный Мономах, за стол ухватился – не отдерешь.
– Не отдерешь, – подтвердил дед Агафон.
– Сказывают, – громыхнул голос Петра, – саранча половецкая из-за Дона ползет. Вот-то еще беда…
– Ну, ее Мономах не один раз давил… – сказал Хохря.
– Давил! – ожесточенно выкрикнул Петро. – А сколь наших полегло и вороны им очи выклевали!
Возвратилась Фрося, принесла столбцы, печенные из гороховой муки, кувшин с брагой, соленых огурцов.
– Помянем Евсея Бовкуна, – мрачно сказал Петро, разливая брагу по кружкам. – Эх, ватаман, ватаман, – с болью в голосе произнес он, – разметало твою ватагу… И сам ты сгинул… А все ж сколь не думай, лучше дружбы не надумаешь!
Он опорожнил кружку, хрустнул огурцом, да, видно, еда в глотку не шла. С ожесточением потер ладонью огромное свое ухо, расстегнул ворот рубахи, обнажив волосатую грудь.
– Слышь, Бовкун, – повернулся Петро всем туловищем к Ивашке, – давай я те с горя былину спою, что отец твой любил. А ты, Фрося, вторь…
Петро уперся могучей спиной о стенку избы и повел:
Высота ль, высота поднебесная,Глубота, глубота, океан-море,Широко раздолье по всей земле,Глубоки омуты днепровские…
Марья не выдержала, застонала, и слезы полились по ее впалым щекам.
– Мы с Анфимом ту песню спевали…
А Ивашка тяжко вздохнул: «И Киев-город вроде родной и неродный».
Ивашка пробирался по шумливому торгу на Подоле. Он только слушал здесь старого сказителя былин и сейчас думал: «Был бы жив батусь, может, тоже сложил былину про Днепр Славутич – брата русской Дон-реки, про лукоморье и Тмутаракань – град двух морей, про черных воронов-бояр, что всюду утесняют убогих, приносят им беды неисчислимые…»
Ивашка поднял голову и остолбенел: перед ним стоял отец Сбыславы Колаш. Темные волосы его посеребрило время, прежде живые глаза потускнели, лицо было испитым, мрачным.
– Дядь Колаш, – робко сказал Ивашка.
Колаш оглядел ладного парня. Нос репкой, весь облик словно и был ему знаком, а вспомнить не мог, где встречал.
– Бовкуна сын я… Ивашка. Мы на Дон бёгли, а вы нас приютили.
– О! Хлопченя! – обрадовался, оживился Колаш. – Нашли бегуны долю на бродах?
Услышав печальный рассказ Ивашки, Колаш снова помрачнел:
– Всюду нас истребляют… Я и сам едва выдрался из долгового поруба… Все, что привез тогда с Таврии, прахом пошло. Доторговался до лопанца…[18]
Они присели под деревом, и Колаш рассказал, как очутился здесь.
Переяславский князь отправил своего воеводу с частью дружины в дальние земли. В это время в городе и началась гиль. Посадский человек Кузьма пришел к боярину Дворкову жаловаться, что его, Кузьму, ни за что приспешники боярские батогами били, закон Мономаха рушили.
Дворков приказал жалобщику батогов прибавить.
Тут уж крик поднялся середь челяди и холопов:
– Заместо закона – обида!
– Кто сильнее, тот и правее…
– Сегодня – его, а завтра – нас…
И посадские бунтом пошли. Колаш свою улицу поднял. Осадили князя с младшей дружиной в Детинце.
Да те стрелами многих переяславичей побили, и люд от Детинца отхлынул, стал хоромы боярские ненавистные громить.
Князь послал протопопа Иакинфа с иконой святой богородицы, с попами, облаченными в ризы, народ утишать…
А тем часом мчался гонец в Киев, за помощью.
Владимир Мономах немедля прислал три сотни своей дружины; в Переяславе несчетно худого люда иссек, как траву. Колаш в грудь был ранен, но сумел с дочкой из города бежать…
– Да разве здесь безопасье? Сыск начнут, – горько закончил свой рассказ Колаш и свесил голову. – Может, на Дон податься? – словно советуясь, поглядел он на Ивашку. – Так половцев боязно. А рассудить: бояре да князья лучше этой волчьей степи?
Ивашка наконец решился спросить:
– Сбыслава-то где?
Лицо Колаша посветлело:
– У тетки в Ирпени спрятал… Совсем взрослая стала… Тебя вспоминала… – Прищурился хитро: – Поклон передать?
Ивашка покраснел до корней светлых волос:
– Передайте…
ТМУТАРАКАНСКОЕ СИДЕНИЕ
В лето 6628 года,[19] июня первый день, в среду, возвратилась валка из Киева в Тмутаракань. Посчастило ей безмерно: удалось вовремя проскочить мимо Азака. Немного позже половецкий великий каган Атрак двинул свои силы в киевские пределы, отделив колено в двадцать пять тысяч – брата своего Узембе – взять Тмутаракань, чтоб не нависал этот город за спиной опасностью.
Вячеслав, предвидя возможный налет, посылал еще в марте к черниговскому князю Давиду Святославичу и епископу Феоктисту гонцов с просьбой о помощи. Молил «брата старшего – в случае беды выручить». Но ответ получил уклончивый, как и от Мономаха, привезенный Якимом. В Киеве Вячеслава называли не иначе как «сурожанином», опасливо и ревниво поглядывали издали и с помощью не спешили. Видно, в беде надо было рассчитывать только на свои силы.
