Александр Дюма - Двадцать лет спустя
— Ты можешь даже прибавить, что не раз рисковал ею, Планше. Я забываю только то, что хочу забыть. Ну а об этом я хочу помнить. Садись же и ешь спокойно: я вижу, ты весьма выразительно поглядываешь на остатки моего ужина.
— Да, сударь, потому что буфет соседки оказался небогат сытными вещами, и я с полудня съел всего лишь кусок хлеба с вареньем. Хоть я и не презираю сладостей, когда они подаются вовремя и к месту, ужин показался мне все же чересчур легким.
— Бедняга! — сказал д’Артаньян. — Ну, ешь, ешь!
— Ах, сударь, вы мне вторично спасаете жизнь.
Планше уселся за стол и принялся уписывать за обе щеки, как в доброе старое время, на улице Могильщиков.
Д’Артаньян прохаживался взад и вперед по комнате, придумывая, какую бы пользу можно было извлечь из Планше в данных обстоятельствах. Тем временем Планше добросовестно трудился, чтобы наверстать упущенное время.
Наконец он испустил тот удовлетворенный вздох голодного человека, который свидетельствует, что, заложив прочный фундамент, он собирается сделать маленькую передышку.
— Ну, — сказал д’Артаньян, полагавший, что настало время приступить к допросу, — начнем по порядку: известно ли тебе, где Атос?
— Нет, сударь, — ответил Планше.
— Черт! Известно ли тебе, где Портос?
— Тоже нет.
— Черт! Черт! А Арамис?
— Ни малейшего понятия.
— Черт! Черт! Черт!
— Но, — сказал Планше лукаво, — мне известно, где находится Базен.
— Как! Ты знаешь, где Базен?
— Да, сударь.
— Где же он?
— В соборе Богоматери.
— А что он делает в соборе Богоматери?
— Он там причетник.
— Базен причетник в соборе Богоматери! Ты в этом уверен?
— Вполне уверен. Я его сам видел и говорил с ним.
— Он, наверное, знает, где его господин!
— Разумеется.
Д’Артаньян подумал, потом взял плащ и шпагу и направился к двери.
— Сударь, — жалобно сказал Планше. — Неужели вы меня покинете? Подумайте, мне ведь больше не на кого надеяться.
— Но здесь не станут тебя искать, — сказал д’Артаньян.
— А если сюда кто войдет? — сказал осторожный Планше. — Никто не видел, как я вошел, и ваши домашние примут меня за вора.
— Это правда, — сказал д’Артаньян. — Слушай, знаешь ты какое-нибудь провинциальное наречие?
— Лучше того, сударь, я знаю целый язык, — сказал Планше, — я говорю по-фламандски.
— Где ты, черт возьми, выучился ему?
— В Артуа, где я сражался два года. Слушайте: «Goeden morgen, myn heer! Ik ben begeeray te weeten the ge sond hects omstand».
— Что это значит?
— «Добрый день, сударь, позвольте осведомиться о состоянии вашего здоровья».
— И это называется язык! — сказал д’Артаньян. — Но все равно, это очень кстати.
Он подошел к двери, кликнул слугу и приказал позвать прекрасную Мадлен.
— Что вы делаете, сударь, — вскричал Планше, — вы хотите доверить тайну женщине!
— Будь покоен, она не проговорится.
В эту минуту явилась хозяйка. Она вбежала с радостным лицом, надеясь застать д’Артаньяна одного, но, заметив Планше, с удивлением отступила.
— Милая хозяюшка, — сказал д’Артаньян, — рекомендую вам вашего брата, только что приехавшего из Фландрии: я его беру к себе на несколько дней на службу.
— Моего брата! — сказала ошеломленная хозяйка.
— Поздоровайтесь же со своей сестрой, master Петер.
— Wilkom, zuster! — сказал Планше.
— Goeden day, hrôer![5] — ответила удивленная хозяйка.
— Вот в чем дело, — сказал д’Артаньян, — этот человек ваш брат, которого вы, может быть, и не знаете, но зато знаю я; он приехал из Амстердама; я сейчас уйду, а вы должны его одеть; когда я вернусь, примерно через час, вы мне его представите, и по вашей рекомендации, хотя он не знает ни слова по-французски, я возьму его к себе в услужение, так как ни в чем не могу вам отказать. Понимаете?
— Вернее, я догадываюсь, чего вы желаете, и этого с меня достаточно, — сказала Мадлен.
— Вы чудная женщина, хозяюшка, и я полагаюсь на вас.
Сказав это, д’Артаньян подмигнул Планше и отправился в собор Богоматери.
Глава 8
О различном действии, какое полупистоль может иметь на причетника и на служку
Д’Артаньян шел по Новому мосту, радуясь, что снова обрел Планше. Ведь как ни был он полезен доброму малому, но Планше был ему самому гораздо полезнее. В самом деле, ничто не могло быть ему приятнее в эту минуту, как иметь в своем распоряжении храброго и сметливого лакея. Правда, по всей вероятности, Планше недолго будет служить ему; но, возвратясь к своему делу на улице Менял, Планше будет считать себя обязанным д’Артаньяну за то, что тот, скрыв его у себя, спас ему жизнь, а д’Артаньяну было очень на руку иметь связи в среде горожан в то время, когда они собирались начать войну с двором. У него будет свой человек во вражеском лагере, а такой умница, как д’Артаньян, умел всякую мелочь обратить себе во благо.
В таком настроении, весьма довольный судьбой и самим собой, д’Артаньян подошел к собору Богоматери.
Он поднялся на паперть, вошел в храм и спросил у ключаря, подметавшего часовню, не знает ли он г-на Базена.
— Господина Базена, причетника? — спросил ключарь.
— Его самого.
— Вот он прислуживает за обедней, в приделе Богородицы.
Д’Артаньян вздрогнул от радости. Несмотря на слова Планше, ему не верилось, что он найдет Базена; но теперь, поймав один конец нити, он мог ручаться, что доберется и до другого.
Он опустился на колени, лицом к этому приделу, чтобы не терять Базена из виду. По счастью, служилась краткая обедня, она должна была скоро кончиться. Д’Артаньян, перезабывший все молитвы и не позаботившийся захватить с собой молитвенник, стал на досуге наблюдать Базена.
Вид Базена в новой одежде был, можно сказать, столь же величественный, сколь и блаженный. Сразу видно было, что он достиг или почти достиг предела своих желаний и что палочка для зажигания свеч, оправленная в серебро, которую он держал в руке, казалась ему столь же почетной, как маршальский жезл, который Конде бросил, а может быть, и не бросал, в неприятельские ряды во время битвы под Фрейбургом.
Даже физически он преобразился, если можно так выразиться, совершенно под стать одежде. Все его тело округлилось и приобрело нечто поповское. Все угловатости на его лице как будто сгладились. Нос у него был все тот же, но он тонул в круглых щеках; подбородок незаметно переходил в шею; глаза заплыли, не то что от жира, а от какой-то одутловатости; волосы, подстриженные по-церковному, под скобку, закрывали лоб до самых бровей. Заметим кстати, что лоб Базена, даже совсем открытый, никогда не превышал полутора дюймов в вышину.
