Александр Прозоров - Царская сабля

Улицы павшей твердыни выглядели страшно – залитые кровью, усыпанные телами, конечностями, внутренностями людей и животных. И самое ужасное – пахнущие парным молоком. Во всяком случае, Басарге запах показался именно таким. Трупы были чужие, ногайские. Своих убитых и увечных русские, казаки, марийцы, татары, черемисы унесли, дабы упокоить по собственному родовому обычаю, и лишь до чужаков никому не было никакого дела. Веселые и хмельные победители предпочитали уносить к своим стоянкам ткани и кувшины, ковры и сундуки, упряжь и железо, прочую рухлядь.

Самые ближние к крепостным стенам дома стояли частью разобранные на укрепления, частью разрушенные огнем осадных пушек. Некоторые все еще слабо чадили, но не разгорались. После недавних обильных дождей древесина так и не просохла. Однако дальше к Волге, куда не долетали ядра и откуда было слишком далеко таскать бревна для ремонта проломов, улицы остались невредимыми, словно и не знали войны. Правда, трупов у стен и дверей здесь тоже хватало, а из окон доносились вперемешку и жалобные крики, и довольный смех.

Внезапно улицу перегородил настоящий завал из мертвых тел. Их оказалось настолько много, что, растащенные по сторонам, дабы освободить проход, они поднимались заметно выше головы на протяжении нескольких десятков шагов. Сразу за этими грудами павших обнаружилась просторная площадь. Шагов сто открытого пространства, залитого кровью, – а дальше красовались белые стены казанского кремля.

Цитадель почти не пострадала. Похоже, защитникам, сметенным стремительным натиском русско-татарского воинства, не удалось даже закрыть створки ворот. Все они приняли бессмысленную смерть на пороге крепости. Шансов устоять у басурман не имелось. Пусть бы даже и заперлись – оттянули бы поражение всего на несколько часов, не более.

Внутри кремля тоже был наведен некоторый порядок: ни трупов, ни луж крови. Даже стены оказались наскоро оттерты от грязи – хотя бурые разводы кое-где сохранились. Пол же и вовсе сверкал голубой плиткой, словно слуги хорошенько начистили его перед долгожданным визитом русского царя.

Басарга замедлил шаг, восхищенно глядя по сторонам на золотую и серебряную роспись из непонятных, причудливых завитков, местами разбавленных алыми и ярко-зелеными пятнами странной формы. Высокие потолки сходились наверху в острые своды, напоминающие церковные купола, тут и там свисали роскошные золоченые светильники, украшенные сверкающими подвесками из прозрачных камней и заставленные десятками свечей.

Боярский сын, за свою недолгую жизнь никогда еще не видевший городов побольше Воротынска и строений крупнее тамошнего собора, был поражен и даже чуточку подавлен красотой и размерами этого роскошного жилища. Тут были и горницы с подогреваемыми скамьями, и просторные залы, и многие дворики, часть которых освежалась небольшими прудиками и украшалась цветами, а часть была увита виноградной лозой. Причем кое-где лоза полностью заменяла собою потолок.

Внезапно холоп сдернул с головы шапку и чуть склонился, проходя через широкую двустворчатую дверь в очередную залу. Басарга невольно тоже вскинул руку, но не нащупал на бритой голове даже тафьи[13]. Шлем и войлочная шапка где-то потерялись, а он и не заметил.

В просторном помещении, стены которого были обиты шелком, толпились знатные воеводы. Боярский сын сразу узнал князей Курбского и Микулинского, бояр Басманова и Черемисинова, ханов Дербыш-Алея и Кайбулу. Но то были либо самые старшие воеводы, на которых при случае указывал отец, называя звучные имена и титулы, либо те, что дрались под городскими стенами бок о бок с воротынской дружиной. Многих других витязей Басарга видел впервые, догадываясь о родовитости лишь по красоте позолоченных или посеребренных доспехов либо по дороговизне суконных налатников, подбитых бобром и песцом.

Но уж царя боярский сын Леонтьев ныне не перепутал бы ни с кем! Тот восседал на высоком кресле с резной спинкой почти под потолок. Видать, на казанском троне. Перед ним стояли на коленях двое басурман – вестимо, пленников.

– Хана Едигера полоненного привезли, – полушепотом просветил Басаргу холоп. – Сказывают, токмо он со слугой из всего воинства ногайского и уцелел. Остальные в сече полегли до единого. Дрались, ровно звери… – Холоп сплюнул и добавил: – Просил ведь государь казанцев миром все порешить! Отпустить невольников православных да разбоя не чинить более. Не захотели. Теперь, вишь, душегубствовать будет некому.

– Да. Да-да… – Боярский сын и сам знал, ради чего Русь собралась на войну против Казани, а потому разглядеть османского ставленника ему было очень любопытно. Все-таки главный враг, ради победы над которым было принесено так много жертв, собрался кулак всей Русской земли.

Однако хан стоял спиной, холоп же, уводя Басаргу за собой, продолжал пробираться вдоль стенки далее.

– Князь! Княже! Доставил я боярина Леонтьева по твоему повелению… – Холоп опустился в низком поклоне. Басарга, отвлекшись от полоняников, тоже склонил голову перед Михайлом Воротынским.

– Молодец, быстро обернулся, – похвалил слугу князь. – А ты, витязь, каково ныне себя чувствуешь?

– Благодарствую, исцелился милостью божией, – поднял глаза на своего воеводу боярский сын. Лицо князя Воротынского все еще покрывала коричневая засохшая корка, но глаза воина блестели бодро и весело.

– Не столько божией, сколько волей царскою, – малопонятно ответил князь Михайло. Однако слова его тут же напомнили Басарге о воинском долге:

– Сабля, княже! Отчего меч царский Иоанну не вернул? Ты же обещал!

– Сам ныне и вернешь, – пообещал князь. – Жди!

Воевода двинулся к трону. Пленников за время их короткой беседы успели увести, и теперь Иоанн, улыбаясь, слушал восхваления ханов и думских бояр. Те громко восхищались царской мудростью, храбростью и прозорливостью, воеводским талантом. Ведь именно юный правитель и Свияжск придумал неподалеку от Казани выстроить, в котором воеводы скопили за лето припасы для армии, и силы разом исполчил огромные, и розмыслов отобрал в поход самых толковых, и рати бегущие трижды самолично останавливал, а потом в битву за собой вел…

Князья, знатные черемисские и марийские вожди наперебой клялись мудрому и решительному повелителю в вечной верности и готовности на любые лишения во исполнение его воли…

– Боярский сын Басарга? – неожиданно окликнул молодого воина подошедший монах в скромной черной рясе и с большим медным крестом на груди. – Что же ты из храма нашего походного столь быстро убег? Ни распятию не поклонился, ни молебна не отстоял.