Джеймс Клавелл - Сёгун
После этого его отнесли в постель, слабого, полусонного, и там была девушка. Она была терпелива с ним, и после сна, когда к нему вернулись силы, он овладел ею очень осторожно, хотя так долго воздерживался.
Он не спросил ее имени, и утром, когда Мура, напряженный и очень испуганный, с трудом разбудил его, она ушла.
Блэксорн вздохнул. «Жизнь удивительна», — подумал он.
В погребе опять разворчался Спилберген, Маетсуккер проклинал свою голову и стонал, не от боли, а от страха, мальчик Круук был почти в обмороке, и Жан Ропер сказал:
— О чем ты смеешься, кормчий?
— Пошел ты к черту!
— Кстати, кормчий, — сказал Ван-Некк осторожно о том, что было у всех в голове, — вы очень неразумно атаковали священника перед этим поганым желтым негодяем.
Таково было общее, хотя и осторожно высказанное мнение.
— Если бы этого не случилось, я не думаю, чтобы мы были в этой грязи.
Ван-Некк стоял на расстоянии от Блэксорна.
— Все, что нужно было сделать, — это опустить голову в пыль, когда этот негодяй хозяин оказывается поблизости, и они становятся кроткие, как овечки.
Он подождал ответа, но Блэксорн не ответил, только повернулся к двери на лестнице. Казалось, что никто не сказал ни слова. Но напряжение увеличивалось.
Паулюс Спилберген с трудом поднялся на одном локте.
— О чем вы говорите, Баккус?
Ван-Некк подошел к нему и объяснил все про священника и распятие, и что случилось, и почему они здесь. Его глаза болели сегодня больше, чем обычно.
— Да, это было опасно, кормчий, — согласился Спилберген. — Я бы сказал, совершенно неправильно — передайте мне немного воды. Теперь иезуиты вообще не оставят нас в покое.
— Тебе бы следовало сломать ему шею, кормчий. Иезуиты все равно не оставят нас в покое, — сказал Жан Ропер. — Они противные вши, а мы здесь, в этой вонючей дыре, в наказанье божье.
— Это чушь, Ропер, — сказал Спилберген. — Мы здесь потому…
— Это божье наказание! Нам нужно было сжечь все церкви в Санта-Магдалене, а не только те две. Спилберген слабо отмахнулся от мухи.
— Испанские войска перестроились, и нас было меньше одного против пятнадцати. Дайте мне воды! Мы разграбили город, и захватили добычу, и ткнули их носами в грязь. Если бы мы остались и не отступили, нас бы убили.
— Что делать, если мы выполняем волю Бога? Он оставил нас.
— Может быть, мы здесь, чтобы выполнять божью волю, — сказал Ван-Некк успокаивающе, поскольку Ропер был хорошим, хотя и слишком религиозным человеком, умелым купцом и сыном его партнера.
— Может быть, мы сможем показать этим туземцам ложность папизма? Может быть, мы могли бы обратить их в свою истинную веру.
— Совершенно верно, — сказал Сттапберген. Он все еще чувствовал слабость, но силы к нему возвращались.
— Я думаю, тебе следовало бы посоветоваться с Баккусом, кормчий. В конце концов, он главный из купцов. Он очень хорош при переговорах с дикарями. Передайте воды, я сказал!
— Ее совсем нет, Паулюс. — Мрачность Ван-Некка увеличилась. — Они не дают нам ни воды, ни пищи. У нас нет даже параши.
— Ну, попросите одну! И немного воды! Боже, я хочу пить! Попросите воды! Вы!
— Я? — спросил Винк.
— Да. Ты!
Винк посмотрел на Блэксорна, но Блэксорн, не обращая на них внимания, смотрел на дверь. Тогда Винк встал под дверью и закричал:
— Эй! Вы там! Дайте нам, ради Бога, воды. Мы хотим есть и пить!
Ответа не было. Он закричал опять. Нет ответа. Постепенно начали кричать и остальные. Все, за исключением Блэксорна. Вскоре голод, жажда, теснота дали себя знать и они завыли как волки. Люк открылся. Оми смотрел вниз, на них. Рядом стояли Мура и священник.
— Воды! И пищи, ради Бога! Выпустите нас отсюда! — завопили они снова.
Оми подошел к Муре, который кивнул и ушел. Минутой позже Мура вернулся, неся большую бочку вдвоем с другим рыбаком. Они опустошили ее, вылив на головы узников отбросы гнилой рыбы в морской воде.
Люди в погребе рассеялись и пытались спастись, но не всем это удалось. Пострадал Спилберген, почти захлебнулся. Блэксорн не двинулся из своего угла. Он только с ненавистью смотрел на Оми.
Тогда заговорил Оми. Стояла подавленная тишина, нарушаемая только кашлем и рыганьем Спилбергена. Когда Оми кончил говорить, к люку с опаской подошел священник.
— Вот приказ Касиги Оми. Вы будете вести себя как приличные люди. Вы больше не будете шуметь. Если будете шуметь, в следующий раз в погреб будет вылито пять бочонков. Потом десять, потом двадцать. Вам будут давать пищу и воду два раза в день. Когда вы научитесь вести себя, вам будет позволено выйти в общество людей. Господин Ябу милостиво сохранил вам ваши жизни, позволив вам верно служить ему. Всем, за исключением одного. Один из вас умрет. Вечером. Вы должны выбрать, кто это будет. Но ты, — он указал на Блэксорна, — ты не должен быть выбран. — Чувствуя себя неловко, священник глубоко вздохнул, сделал полупоклон самураю и отступил назад.
Оми посмотрел вниз, в отверстие. Он мог видеть глаза Блэксорна и чувствовал его ненависть. «Потребуется многое, чтобы сломить дух этого человека, — подумал он. — Ничего. Времени достаточно». Крышка люка с шумом опустилась на место.
Глава третья
Ябу лежал в горячей ванне, более сосредоточенный, более уверенный в себе, чем когда-либо в своей жизни. Корабль показал, как он богат, и это богатство давало ему власть, которую он раньше считал невозможной.
— Я хочу перевезти завтра все на берег, — сказал он. — Перепакуй мушкеты в ящики. Замаскируй все сетью или мешками.
«Пять сотен мушкетов, — подумал он радостно. — И еще порох и патроны, больше того, что имеет Торанага во всех восьми провинциях. И двадцать пушек, пять тысяч пушечных ядер с большим количеством снаряжения. Зажигательные заряды мешками. Все лучшего европейского качества». Мура, ты обеспечишь носильщиков. Игураши-сан, я хочу, чтобы все вооружение, включая пушки, немедленно перевезли в мой замок в Мишиме тайно. Ты будешь отвечать за это. — Да, господин.
Они находились в главном трюме корабля, и каждый во все глаза глядел на него: Игураши, высокий, гибкий одноглазый мужчина, его главный вассал, Зукимото, его интендант, вместе с десятью пропотевшими крестьянами, которые открывали ящики под присмотром Муры и его личной охраны из четырех самураев. Он знал, что они не поняли его веселья или необходимости соблюдать тайну. «Хорошо», — подумал он.
Когда португальцы в 1542 году открыли Японию, они привезли мушкеты и порох. Через восемнадцать месяцев японцы научились делать их. По качеству они были хуже европейских образцов, но это не имело значения, так как ружья считались просто забавной новинкой и долгое время использовались только для охоты — и даже здесь лук был более метким оружием. К тому же, что более важно, японское военное оружие было почти ритуальным, — индивидуальные поединки врукопашную, самым важным и почетным оружием был меч. Использование ружей считалось трусостью и бесчестием и полностью шло вразрез с кодексом самураев, Бушидо, Путем Воина, который обязывал самурая воевать и умереть честно, всю жизнь хранить безоговорочную верность одному феодалу-господину, не бояться смерти, даже стремиться к ней на своей службе, гордиться своим именем и сохранять его незапятнанным.
