Катулл Мендес - Бессмертный
Судите же о моем удивлении, когда, помогая ему, – после того, как он передал нам расписку, – надеть нечто вроде рясы, я вдруг узнал квакера, славившегося своей скупостью и целомудрием.
Однако божественное качество, которым я был обязан природе гораздо более, чем искусству, не нашло бы достойного применения, если бы не одно обстоятельство, изменившее мою жизнь и определившее мою судьбу.
Глава Х
О черном зале; о белом зале; о различных вещах, которые я думал, что вижу, и о человеке, которого я увидел
Я уже четыре года был по-прежнему влюбленным мужем прекрасной Лоренцы и жил во Франкфурте-на-Майне, замечательном своей ратушей. Однажды вечером выходил из игорного дома с моим другом маркизом Аллиатом. Хотя он и сыграл со мной некогда очень скверную шутку, оставив нас с Лоренцой без гроша в гостинице в Данциге, я любил его и охотно прощал кое-какие недостатки, такие как ложь, мошенничество, пьянство, ибо надо помнить, что человек несовершенен; и сердился только за то, что он носил дворянское имя, хотя был незаконным сыном одного бернского ростовщика. По-моему, нет ничего предосудительнее, чем присвоить себе дворянский титул, как нет и ничего более пустого, ведь истинное благородство есть благородство души.
Итак, шевалье Пелегрини, – в то время меня знали под этим именем, – и маркиз Аллиат выходили из игорного дома во Франкфурте-на-Майне. Я собирался вернуться домой, когда мой товарищ сказал:
– Слышишь, бьют часы.
Я стал прислушиваться и сосчитал удары:
– Полночь.
– Брат, – продолжал он, – три года назад, в этот же самый час, я встретил тебя в Риме, у подножия виселицы, где был повещен мой достойный друг Октавий Никастро.
Да, это правда, Октавий Никастро, играя однажды с кинжалом, имел глупость всадить его в горло прохожего, вместо того чтобы просто вложить его в ножны.
– А ты знаешь, кто был этот прохожий? Какой-то мессинский епископ, который получил от папы буллу об изгнании немецких иллюминатов. Вот уже три года я слежу за тобой и наблюдаю за тобой, брат, и счастлив сказать, что время искуса кончилось и ты сегодня же вечером будешь посвящен в труды Ареопага.
Я не мог не улыбнуться.
– Разве ты член этой секты? Что до меня, то я давно уже получил высшую степень масонства.
Он, в свою очередь, улыбнулся.
– Да, ты был принят в ложу Высшего Наблюдения в Лондоне, и Лоренца также была принята туда. Неужели ты думал, что мы этого не знаем? Вы даже получили на этом заседании передник, веревку и компас. Твоя жена, кроме того, получила подвязку, на которой вышиты слова «Союз, Молчание, Добродетель». И ей было приказано не снимать этой подвязки даже на ночь. Достойные доверия особы утверждали, что она повиновалась этому приказанию.
Так как знал, что маркиз любит шутить, я не заострил внимание на том, что в этих словах было неприятное для моей Лоренцы. Но был удивлен, видя, что ему известны подробности нашего посвящения.
– Мы знаем также, – продолжал он, – что в других ложах – в Нюрнберге, в Берлине, в Штутгарте, в Гейдельберге ты произнес замечательные речи и вызывал ангелов.
– Ты в этом убежден? – спросил я его.
– Да. Убежденный иллюминат никогда не ошибается.
– Впрочем, это возможно, – задумчиво отвечал я.
– Не сомневайся, Жозеф Бальзамо, небо, возлагающее на тебя большие надежды, дало тебе способность подчинять себе как небесные, так и земные существа. Ты сам не веришь в нее и часто приписываешь твоим обманам результаты, которыми в действительности обязан этому таинственному могуществу. Ты – нечто вроде пророка против воли, сомневающегося в своих предсказаниях и делающего чудеса, считая себя фокусником. Вот почему высшие начальники отправили меня к тебе как Посвятителя. Иди к нам. Ты будешь одним из руководителей нашего дела. Мы откроем тебе твою миссию. Иди, брат мой, если не боишься взглянуть в лицо истине и твое сердце способно перенести испытание.
Я все более изумлялся словам моего спутника, особенно тону, каким он их произносил.
– Кто же вы? – вскричал я.
– Ты узнаешь это, – отвечал он.
Сильные руки схватили меня, мгновенно завязали глаза и рот, затем подняли и понесли. Вскоре стук колес по мостовой подсказал, что меня посадили в экипаж. Все это нисколько не огорчало; я охотно освоился с неожиданным приключением, и мне незнакомы были опасения, свойственные другим людям. К тому же, после всего сказанного маркизом Аллиатом, я был убежден, что меня везут на какое-нибудь собрание иллюминатов, а мне давно хотелось попасть в это общество, о котором рассказывали тысячу таинственных историй.
Известно, что довольно трудно судить, сколько проходит времени, когда человек погружен в темноту. Тем не менее, думаю, что мое путешествие продолжалось не более двух или трех часов. Экипаж остановился, по всей вероятности, недалеко от Франкфурта, кто-то взял меня за руку, и чей-то незнакомый голос вежливо произнес:
– Потрудитесь сойти, синьор Бальзамо. Я повиновался.
Мои провожатые, а по шуму шагов я узнал, что их было трое или четверо, повели меня куда-то; я чувствовал, что мне дует в лицо свежий ветер. Так шли мы довольно долго. Затем остановились на несколько минут, и скрежет металла подсказал, что открывается дверь.
– Идите, – сказали мне. – Когда сосчитаете шестьдесят ступеней вниз, остановитесь и ждите.
Я, не колеблясь, двинулся вперед и стал спускаться по лестнице, которая показалась мне каменной. Странное дело, но я совсем не ощущал сырости и разреженного воздуха, как человек, спускающийся в погреб или какое-нибудь подземелье. Напротив, мне казалось, что окружающее меня пространство расширяется и в лицо дует слабый ветерок. Этот спуск производил впечатление восхождения на гору. Если бы повязка тогда спала, я не удивился бы, очутившись на вершине горы на свежем воздухе.
После шестидесяти ступеней я остановился, как мне было приказано.
Что должно было произойти? Я не чувствовал беспокойства, но мое любопытство было сильно возбуждено.
В эту минуту моя повязка слетела у меня с глаз. Я говорю «слетела», потому что она была развязана как бы по волшебству, и мне показалось, как будто крылья повеяли над моим лбом.
Оглядевшись, увидел, что нахожусь в просторной темной четырехугольной зале из черного мрамора. С высокого потолка на толстой цепи спускалась круглая красная лампа, походившая на громадный рубин. Тут не было ни одного кресла или какого-нибудь сиденья, кроме мраморной табуретки перед таким же мраморным столом, на котором лежал развернутый пергамент.
Эта зала имела роковое величие подземного склепа. На одной из черных стен возникли слова: «Да, это могила. Человек, входящий сюда, выносит отсюда не свой труп, но очищенную и обновленную душу».
