Александр Говоров - Византийская тьма

— Глянь, глянь, эта белобрысая, худосочная, рядом с Манефиной племянницей! Это и есть принцесса Ира, дочь Андроника. Знаешь, что я подумал? Ведь ее за меня сватают. Давай-ка пересядем за их конец стола, я тебя познакомлю.

Пересели, но без ощутимых результатов. Обе высокородные девицы в ответ на изысканное представление Ангелочка только наклонили высокие прически, потому что были целиком поглощены фокусами, которые учинял вконец развеселившийся глава рода Исаак Ангел.

Он взял две деревянные ложки и браво отстукивал ими по столу пафлагонский марш, а верблюд Феодорит, тоже любитель застольных представлений, ухал и свистел, подражая оркестру.

Шагай, шагай, Андроник,

На остров на буян,

Круши, круши, Андроник,

Неверных агарян!

Это был давнишний марш пафлагонской фемы, когда она с принцем Андроником ходила на султана Араслана. Теперь марш стал народным куплетом и распевался слепцами на рынках. Девушки смеясь глядели из-за цветов на паясничающего Исаака Ангела.

Никита тоже стал смотреть на него. Он учился в их философской школе в Студийском монастыре на год-два старше Никиты Акомината и его дружка Ангелочка. Никита почти его не знал, слышал только о его выходках и склонности к шутовству, о том, что ректорат школы вынужденно его терпел — уж очень близкое родство с императорской фамилией! Будто бы в традиционной выпускной процессии, где школяры изображают «пещное действо», нечестивого вавилонского царя играл этот самый Исаак Ангел, очень талантливо играл, говорят. Но по традиции исполнитель роли царя Навуходоносора должен был быть по-настоящему высечен перед народом, и правило это сохранялось в философской школе полтысячи лет! А Исаак Ангел будто бы отказался лечь под розги.

Кто-то тогда даже предсказал — носить ему настоящую корону! Всевозможные претенденты на римский престол как только появляются где бы то ни было, вызывают пристальный интерес стражей уха и вскорости же исчезают. А Исаака Ангела никто пальцем тронуть не посмел.

Шумно выпили за принца Андроника, хотя это носило несколько диссидентский оттенок. Гости, разглядывая миниатюрную беляночку Иру, удивлялись, как она не похожа на отца, который в юные годы был могучий брюнет, великан! Теперь, правда, голова сделалась лысой, как булыжник, — увы, все проходит!

Некоторые вспомнили, что мать этой Иры, изумительно красивая женщина, хотя столь же белесая и худосочная, как ночная бабочка мотылек, была когда-то насильно уведена принцем Андроником из дома живого мужа. Как будто женщин ему в целой империи не хватало!

— А вот эта, — сказал несколько уязвленный невниманием к себе Ангелочек, — и есть знаменитая Манефина племянница, Теотоки… Почему все-таки знаменитая? О! О-хмо-хмо…

Никите все же удалось вытрясти из своего однокашника, что он подразумевает под словами «о-хмо-хмо». Теотоки, оказывается, в цирке по канату ходит, она и наездница, она и голая пляшет… Так говорят! Никто, правда, не может сказать, что он своими глазами видел…

— Как же… — удивился Никита. — Как же всесильная Манефа терпит? Как же весь ваш род Ангелов…

— Э, брат! — Ангелочек налил себе и однокашнику по новой. — Сразу видать, что ты провинциал!

Никита не обиделся, он озирался, разглядывая убранство пиршественной залы, «триклиния» в древнеримском стиле, высокие торшеры, скамьи со спинками из резной слоновой кости, стены, сплошь обитые золотыми обоями, где было оставлено место для двух картин — «Пир олимпийцев» и «Брак в Кане Галилейской». Персонажи там, правда, были похожи на лягушек, а разные мытари и фарисеи — на пиявок с ножками, но все было как в царских дворцах.

Гости злоупотребили хиосским и ливадийским, хотя туда и подливали обильно подогретую ключевую воду. Слуги понесли к некоторым гостям облегчительные амфоры и перышки, чтобы глотку пощекотать, а иных гостей прямо под руки повели отдохнуть.

— Пойдем, Ира, — сказала, вставая, племянница Манефы. — Терпеть не могу перепивших мужиков. Пойдем ко мне наверх, ты мне расскажешь про чудотворца из Львиного рва, ты же была сегодня в свите у Марухи. А я покажу тебе новые па из танца майюмы.

Услышав о танцах, Ангелочек с трудом поднялся и стал просить, чтобы и его взяли наверх, и его однокашника…

— Вашего однокашника я еще не знаю, — ответила Теотоки, с любопытством взглянув на учтиво склонившегося Никиту. — Но думаю, что, как воспитанный человек, он не станет набиваться к девушке в покой. Что же касается вас, всещедрейший Михаил, вы просто не взойдете ко мне по лестнице. Там восемнадцать ступеней!

Мисси принялся уверять, что взойдет, но смеющаяся Теотоки мизинчиком толкнула его в грудь, и доблестный отпрыск фамилии Ангелов повалился на руки своему однокашнику. А к Теотоки подбежал толстенький комнатный евнух, взял ее шаль, сумочку, веер, и обе красавицы скрылись вслед за ним.

Когда Манефин малый ужин перевалил за пятый час, сама она успела сбегать в свою опочивальню — передохнуть. Гости — кто облегчился безо всяких церемоний от излишков выпитого и съеденного, кто, наоборот, подзаправился. Искусные слуги, не выдворяя гостей, произвели уборку триклиния. Явилось много новых приглашенных.

Во-первых, это был великий судия Иоанн Каматир, про которого говорили, что глаза у него не выражают ничего, кроме честности. Юрист он был никакой, судейская мантия его угнетала. Он и не скрывал, что ходит к Манефе в чаянии получить более выгодный чин.

— Хочу быть патриархом, — с надеждой заявлял он.

— Да как же, мой отец, — возражала достойная матрона. — Надо предварительно пройти много монашеских степеней. А ты человек сугубо светский, у тебя и жена молоденькая.

— У! — не сдавался Каматир, выпучивая предельно честные глаза. — А как же исторический патриарх Фотий? Тот, когда императору это было угодно, утром был рукоположен во диакона, в обед стал священником, затем епископом, а к ужину достиг и патриарха.

— Что ты мелешь! — Манефа даже отстранилась от великого судии. — Послушай, что ты мелешь?

— Не мелю, — обиделся Каматир. — А моя бы жена, в качестве компенсации, приняла какую-нибудь столичную обитель, небольшую. Стала бы там игуменьей. Я с нею уже говорил…

Но Манефу это удручило еще больше.

— Что ж, по-твоему, у нас монастырями торгуют? А куда ж глядишь ты, великий ты судия? Да и чему вас в той философской школе у студитов тогда учили? У вас получается что ни слово, то грех!

И окончательно сразила своего протеже:

— Ну, допустим, было это с Фотием, было. Но ты же сам сказал, что Фотий был исторический патриарх. А теперь история кончилась!

Акоминат, старавшийся все наматывать на свой кандидатский ус, понял: благочестивая Манефа хотела сказать: прошли, мол, те исторические времена. По простоте же души выразилась куда как философичнее — кончается сама история Второго Рима!