Татьяна Недозор - Северная звезда
Место неизбывной горечи и вечного покоя. Вот и место, куда она стремилась. Огороженный витой чугунной оградкой участок.
«Родовое поместье», – как шутил иногда её отец.
Недостроенная часовня, на которой уселись три вороны. И ряд каменных крестов.
Слева – старые могилы маминой родни: деда, бабушки, тетки и дяди. Справа – могила мамы и братика. И между ними – тяжелая плита исчерна-зеленоватого с искоркой олонецкого лабрадорита. На ней – восьмиконечный крест и выбитые зубилом и чуть небрежно зарихтованные буквы: «Воронов Михаил Еремеевич, купец I гильдии. 1849–1897».
Вот и все…
Присев рядом на скамейку, она молча слушала шум ветра и карканье ворон, видать, решивших поселиться в часовне.
Невдалеке у свежевырытой могилы устроились два кладбищенских служителя – оба в одинаковых черных поддевках и картузах, в старых сапогах. Разложив на рыхлом холмике платок, они выложили на него четверть ситного и пару луковиц, вытащили скляницу с чуть мутной жидкостью. Один был постарше, с сивой бородой, второй – рыжий и усатый. Не замечая Марию, они громко обсуждали свои могильные дела.
– Намедни графиню Блудову хоронили, Настасью Львовну… – говорил старый, утирая бородку. – Там племяш расщедрился, по три целковых дал. Эвон как наследству-то радовался. В Питер-то старушку, слыхал, привезли в вагоне для устриц, замороженную, как семгу, стало быть… Чай, не думала, когда устрицы едала, что так обернется.
– Да, а мой батюшка ейного батюшку хоронил… – вспомнил второй, тот, что с усами. – Так вспоминал, что Льва Львовича-с с имения привезли честь по чести. Не с устрицами какими, а на тройке кровных коней да в возке приличном и в гробе дубовом с серебряными гвоздиками да накладками. Еще лекарем домашним бальзамованный, и крепко бальзамованный: так что, почитай, и не подгнил за месяц дороги… Богатые были похороны!
– Что да, то да, – согласился старший могильщик. – Нонешние-то жидковаты против прежних… Вот, памятаю, сам мальцом был. Так майор лейб-гусарский помер, на дуэли до смерти убили. Завещал, чтобы, как в могилу класть будут, хор цыганский пел да цыгане плясали… Батюшка-то твой как? – сменил он тему.
– Жив, слава те, Господи, да здоров для своих-то годов, Сидор Прохорыч. Ну, дык ему-то осемьдесять будет на Ефимия, а мой дед так вообще девяносто с лишком прожил, нате-ко! Вот уж был кремень. В солдатах был, турок бил и сам, был грех, бунтовал в Москве в чумной год, в унтеры вышел. Троекратно ранетый… Трёх царей да царицу пережил – нате-ко! Спина от палок полосатая аж стала! А вот на девятом десятке еще и батюшку моего, когда тот кубышку, на корову отложную, пропил, вожжами отходил…
Усатый довольно крякнул, допил водку.
– Давай еще!
Закончив, они степенно взяли лопаты «на караул», как солдаты ружья, и ушли, топая по влажной земле порыжелыми сапогами.
Маша порывисто вздохнула. Вот тут же, в оградке, лежат её дед и бабка да иные сродники, которых она не видела.
О деде, Крындине Иване Борисовиче, она знала немного. То, что говорила тетка да Перфильевна, выросшая в его доме сирота. Знала лишь, что родился он в 1792 году и был записан в мещане Новгородской слободы. Был женат на Федосье Антоновне, урожденной Корытиной. Жили они на Покровской улице в собственном доме, там, где ныне рабочие казармы фабрики Гужона. Матушка её, Калерия Ивановна Крындина, была предпоследним ребенком от этого брака. Иван Борисович умер 10 декабря 1870 года, почти за десять лет до рождения Маши, и был похоронен на этом кладбище, где ранее была похоронена его жена, а её бабка Федосья, умершая 20 апреля 1870 года. Четверо из шести детей купца Крындина умерли при его жизни. Дядя Маши и брат мамы, Хрисанф Иванович, погиб в возрасте тридцати четырех. От Перфильевны она знала, что его зарезали разбойники, когда он возвращался с выручкой с Макарьевской ярмарки[5]. Второй сын, Никифор, был капитаном и погиб в море на корабле, который был снаряжён на деньги отца. Младшая из сестер, Василиса, вышла замуж за дворянина, но умерла при родах. Матушку Маши, Калерию, унесла скоротечная чахотка. Выскочила на улицу без шубейки в питерскую позднюю осень, а вот поди ж ты… И лишь самая старшая, Христина, – одинокая вдова, была жива до сих пор. Она одна, выходит, и осталась в мире у Маши…
Она и её тайный муж, если не перед людьми, то перед Богом. Дмитрий, бежавший за призраком богатства от любви. От неё…
Но сейчас она не думала о нем, изменившем ей с золотой Аляской. Она вспоминала отца. Не повседневность, его чуть суровую доброту и внимание, не детство, когда он был еще молод, весел и счастлив рядом с мамой и маленькой дочкой… В памяти всплывали какие-то бессвязные мелкие обрывки, словно ничего не было их важнее.
Вот они едут в дорогой наемной коляске, и отец, вдруг словно вспомнив что-то, приказал кучеру:
– Направо, налево. У рынка – стой!
Они у Васильевского рынка. Перед ними майский Петербург – в прекрасном утреннем освещении, в легкой дымке. Вот разве что столпившиеся тут бедно одетые детишки с родителями, приведшими сдавать своих чад в услужение и учебу, выглядят невесело. Отец подходит к ближайшей лавке и, положив руку на короб с пряниками, спрашивает у выскочившего приказчика:
– Это у тебя пряники, стало быть?
– Пряники, ваше степенство! Чистый мед!
– Что стоит короб?
– На мелочь по фунтам продаем.
– Я мелочным товаром брезгую, – изрекает отец, хмурясь в бороду. – Смекни, что целиком стоит?
– Э-э-э… целковых… девяносто будет, – озадаченно смотрит на него приказчик, переводя взгляд с лубяного короба на папу и на Машу, не иначе прикидывает: неужто такая маленькая девочка может слопать столько пряников?
– Бери сто, – сует парню «катеньку» отец. – А теперь бери пряники да оттащи детишкам, что на площади! – рявкает. – Да чтобы все раздал, смотри у меня!..
Зимний февральский вечер. Ей уже почти тринадцать (господи, совсем, кажется, вчера).
Тетушка давно уложила её спать да и сама отошла ко сну. А вот гости, собравшиеся у батюшки, сплошь солидные важные люди из Купеческого клуба, дельцы и биржевые завсегдатаи все не унимаются – веселятся, пьют, возглашают тосты. Сегодня годовщина организации какого-то синдиката – и до России дошла эта американская мода.
Осторожно, босиком ступая по холодным половицам, Маша пробирается к дверям гостиной с задней половины дома и заглядывает в замочную скважину.
Увиденное её крайне изумило. За расставленными буквой «П» – «покоем» – столами, уставленными разнообразной снедью посудой, расселись раскрасневшиеся, стянувшие сюртуки с медалями и знаками именитых граждан, мануфактур– и коммерции советников[6], а кое-кто и с орденами, оставшиеся в рубахах и жилетках мужчины. И вместе с сюртуками и смокингами они словно сняли с себя еще что-то и стали обычными российскими мужиками.
