Альберто Васкес-Фигероа - Харагуа

— Уж лучше ходить голыми, чем кутаться в такую жару в шерстяные одежды, и лучше предаваться любви, чем заниматься рукоблудием, как делают люди вашей расы. Вы настолько лицемерны, что готовы предаваться самым извращенным порокам, лишь бы соблюсти при этом внешние приличия, вы не желаете сделать счастливыми себя и других лишь из страха, что вас кто-то за это осудит. Несчастные люди!

— Что может знать дикарка о нашей вере и о том, что Святая Матерь Церковь обязывает нас хранить телесную чистоту? — угрюмо бросил губернатор.

— Телесную чистоту? — изумилась принцесса. — О какой чистоте вы говорите? Или вы называете телесной чистотой вашу привычку не мыться годами и носить грязную, засаленную одежду, пока она не сгниет от грязи и не свалится? Хороша телесная чистота, от которых все встречные шарахаются прочь, чтобы не потерять сознание от невыносимой вони! Хотя, если вы таким путем решили бороться с похотью, то лучшего способа даже придумать нельзя.

— Ну, насколько мне известно, эта невыносимая, как вы сказали, вонь отнюдь не помешала вам переспать чуть ли не со всеми кастильскими кабальеро.

— Мой долг — избавить их от страданий и нищеты; что же касается иных случаев, вроде дона Бартоломео Колумба, то я никогда не скрывала, что мои отношения с ним были делом государственной важности, а вовсе не удовольствием, и я без колебаний принесла эту жертву.

— Так значит, вы признаете, что все же способны переспать с мужчиной ради выгоды?

— Ради выгоды моего народа, а не моей собственной. И я не жалею об этом, поскольку благодаря этому Харагуа все эти годы оставался независимым и свободным.

— А вам не кажется, что подобный аргумент справедлив и для меня?

— Никоим образом, — честно ответила принцесса. — Я уже не та, да и вы — не Колумб. Очевидно, когда ваши короли назначают нового губернатора, их прежде всего заботит то, чтобы он был совершенно равнодушен к женщинам; хотя даже Бобадилья все же питал к ним определенный интерес, и, не будь он столь одержим жаждой власти и золота, думаю, мы бы с ним поладили.

— Золото его и погубило: пошел ко дну вместе со своими богатствами, — Овандо сурово посмотрел на свою собеседницу, гадая, что скрывается за этим прекрасным лицом, омраченным темными кругами вокруг глаз; казалось, за эти пять дней принцесса постарела на десять лет. — Но оставим это! — заявил он. — Я хочу знать, готовы ли вы отдать приказ своим воинам, чтобы они прекратили сопротивление и признали себя подданными Изабеллы и Фердинанда.

— Подданными — или рабами?

— Вам же хорошо известно, что их величества постановили: ни один житель Вест-Индий не может считаться рабом, если не был взят в плен в ходе справедливых военных действий.

— Как в моем случае? — насмешливо уточнила Анакаона. — Или как в случае с тысячами тех несчастных, которых испанцы ночью вероломно захватили в их собственных домах, заковали в цепи и отправили в Испанию? Вы это называете «справедливыми военными действиями»?

— Большинство войн справедливы и несправедливы одновременно — смотря с какой стороны смотреть, — заметил губернатор, нисколько не сомневаясь в своей правоте. — Лично для меня нет ничего справедливее, чем встретить врага лицом к лицу с оружием в руках. Вот только королям и властителям постоянно приходится жертвовать личными амбициями ради торжества истинной веры и блага своих соотечественников.

— Почему вы так уверены, что ваша вера лучше, чем моя?

— Но это же очевидно, ведь у вас вообще нет никакой веры.

— Тем лучше! — заметила принцесса. — Быть может, я в ваших глазах и совершаю преступление, не поклоняясь вашему Богу, но в моих глазах еще худшим преступлением было бы делать вид, что поклоняюсь ему, не имея в душе ни капли веры и почитания. Или вы не согласны?

— Мне никогда не доводилось взглянуть на вещи с этой точки зрения. Но здесь не тот случай. Христос есть истина.

— Долгие годы общения со столь образованными людьми, как Охеда, Хуан де ла Коса или донья Мариана Монтенегро заставили меня прийти к выводу, что для европейцев подобные истины сводятся к обычной географической проблеме. Бога провозглашают истинным или ложным в зависимости от того, в каком государстве мы находимся; однако границы этих государств меняются слишком часто, и это кажется мне полной нелепостью.

— Я вызвал вас не для того, чтобы вести богословские споры, — резко переменил тему губернатор, которого эта беседа начала изрядно раздражать. — Я должен услышать ваш ответ на мое предложение. Вы готовы отдать приказ?

— Приказ об учреждении рабства? Разумеется, нет!

— Вы хоть представляете, в какое положение себя ставите?

— Разумеется, представляю.

— И вас это не пугает?

— Гораздо больше меня пугает участь марионетки в ваших руках, эта роль мне по-настоящему ненавистна.

— Вы могли бы предотвратить страдания и гибель ваших людей.

— Гибель — возможно. Но вот страдания — никак, поскольку для меня совершенно ясно, что их судьба — страдать под гнетом вашей тирании, пока они не исчезнут с лица земли. Я знаю, так и будет, но не желаю этому способствовать.

— В таком случае я предам вас суду за измену.

— За измену? — удивилась Анакаона. — Измену кому? Я родилась королевой, так что изменить я могу лишь самой себе, а этого я не делала, — Золотой Цветок горько улыбнулась.

Этот разговор навсегда остался в памяти брата Николаса де Овандо, хоть он и рад был бы о нем забыть. Более всего угнетало его то, что эта «дикарка» привела блестящие аргументы, каким позавидовали бы большинство его знакомых богословов. А хуже всего то, что эти аргументы подрывали его мировоззрение, заставляли усомниться в самых твердых убеждениях, а, главное, вынуждали пересмотреть свои взгляды относительно превосходства белой расы над неграми и краснокожими.

Вернувшись в столицу и уединившись в своих апартаментах в алькасаре, он от души пожалел, что не может спросить мудрого совета у брата Бернардино де Сигуэнсы, ведь что бы он ни наговорил монаху в минуты гнева, губернатор не мог не понимать, что крошечный францисканец — единственный человек на свете, способный говорить с ним начистоту.

Одиночество власти давило как никогда. Жалел Овандо и о том, и чувство это было намного сильнее, чем он мог признаться самому себе, что уже не представится ему случай вновь побеседовать с францисканцем по душам. Только в этих разговорах он мог быть до конца честным, потому что доверял собеседнику.

Он вынужден будет скрепя сердце принимать решения и отдавать приказы, которые ему глубоко противны, но более всего угнетало его то, что некому больше оспорить даже самое пустяковое из этих решений.