Перешагни бездну - Михаил Иванович Шевердин
— Что ты мелешь, господин бухарский торгаш? — процедил сквозь зубы вождь вождей. — Что ты… вы понимаете в охоте?
— Господин Молиар никогда не охотится, — словно невзначай вмешался доктор Бадма. — Он думает, что охота пустое развлечение. Он забывает, что охота очень серьезное и… неприятное дело для тех, на кого охотятся.
Точно на пружинах, вождь вождей повернулся к тибетскому доктору:
— Что вы имеете в виду?
— А то, — воскликнул, не дав доктору Бадме ответить, Молиар, — что и почтенного тибетского посла священного Далай Ламы, и нашего почтенного тибетского доктора Бадму, и нас, купца второй гильдии Молиара на перевале Хунза какие-то разбойники приняли за дичь! В нас стреляли! И очень усердно и много! И, я уверен, если бы уважаемый наш тибетский доктор не принял бы на себя начальствования, и не отдал бы команду тибетской нашей охране стрелять, и не стрелял бы сам с меткостью, достойной знаменитого охотника древности Нимврода, боже правый, разбойники перестреляли бы нас, точно каменных куропаток.
— Кто стрелял? Хунза в имперских пределах… а в империи не стреляют в послов.
Пир Карам-шах возмутился. Но при всем том в голосе его звучала неуверенность.
— Не стреляют, говорите! — Доктор Бадма смотрел на него испытующе. — И все же какие-то люди открыли стрельбу по посольству Далай Ламы. И эти какие-то имели головные уборы, похожие на тюрбаны, которые носят в Непале.
— Тот, кто берется утверждать такое… — мрачно проговорил Пир Карам-шах.
— Лег-со! Я сказал: тюрбаны стрелявших очень похожи на те, которые носят вот они… — Тибетский доктор показал глазами на гурков, сидевших у очага ближе к дверям. И хоть говорил он громко, ни один из охранников не шевельнулся, не повернулся к ним.
На лице Пир Карам-шаха читалось недоумение. Видимо, он считал пустой тратой времени отрицать столь чудовищный навет на своих верных гурков. Да и кто такой тибетский доктор, который осмеливается бросить на них тень. Он пожал плечами.
— Мои гурки три дня охотятся у подножия Тирадж Мира, по крайней мере в двадцати милях от Хунзы. — Брезгливый тон его говорил, что он едва снисходит до объяснений. — Возможно, вы встретили туземцев из Хунзы. В темноте на перевале они приняли вашу группу за разбойников…
— Лег-со! Был день, ясный, светлый. А стреляли они метко. Профессионально метко.
Вдруг Молиар повернулся всем туловищем к Пир Карам-шаху, осклабился и, заглядывая в глаза, заговорил:
— Ваше высокопревосходительство, прикажите пересчитать своих верных гурков. Конечно, буддийская вера не позволяет доктору Бадме убивать живые существа, но его карабин не буддист, и кое-кому из тех, кто стрелял в нас, не поздоровилось.
— Болтовня!
Пир Карам-шах вскочил и, сделав знак начальнику охраны идти за ним, быстро вышел.
Вдогонку Молиар выкрикнул:
— Недаром, когда мы проезжали Хунзу, в старой башне плакали и горевали духи гор.
ЧЕЛОВЕК-ПЕНЬ
Есть три вида людей: люди, подобные пище, без которой не обойдешься, люди, подобные лекарству, в которых нуждаются лишь иногда, люди, подобные болезни, которые никогда не нужны.
Лукмон Хаким
Воробей и до ста лет не перестает прыгать.
Узбекская пословица
— Ишикоч!
— Уши мои открыты! — отозвался Молиар. Он услышал жесткие нотки в голосе Сахиба Джеляла, и сразу облик полного самомнения купца второй гильдии слинял с него, и он стал скромным Ишикочем, привратником курганчи, что на ургутской дороге близ Самарканда.
— Слушаю с трепетом! — Но убедившись, что поблизости никого нет, счел нужным добавить: — Боже правый, к чему столь важный тон?
— Вы рассказали ему про Белую Змею. Не могу понять вас. У нас под ногами горящие угли. Каждое слово ждут и разжевывают. Из вашей глупой сказки он узнал про Монику.
Лицо Молиара изменилось. Он задергал плечом и отвел лицо в сторону.
— Царь-козел боится Моники, потому что она от Ага Хана. Но Ага Хан далеко, а Пир Карам-шах рядом.
У Молиара щеки колыхались студнем.
— Боже правый, — бормотал он, — новая беда на голову девочки.
— Какая беда? — спросил Сахиб Джелял. Что-то в тоне Молиара ему показалось странным.
— Боже правый, поверьте, я не знал, что Белая Змея — наша девочка. Это ужасно.
— И что же? О какой беде вы говорите?
— Я не знал про Монику. Мне сказала старая ведьма Бош-хатын, что Моника приедет в Мастудж, но я не знал, что Моника уже здесь, что она та самая Белая Змея.
— В чем дело? Что понадобилось Бош-хатын от Моники?
— А вот что. — Молиар порылся в бельбаге и извлек пакетик.
— Что это такое?
— «Дору». Проклятая баба дала мне и…
Он рассказал, зачем Бош-хатын послала его в Мастудж.
Все время, пока он рассказывал, Сахиб Джелял сидел молча. На лице его, по обыкновению, ничего не отразилось. Брезгливо, кончиками пальцев, он взял пакетик и спросил:
— Ну хорошо. А зачем вы таскаете при себе смерть? А если бы вы ошиблись и случайно развернули бумажку? Даже запах такого «дору» смертелен.
Тогда Молиар показал кивком головы через открытую дверь на двор. Там на колоде — коновязи — со скучающим видом сидел весь в лохмотьях и космах Человек-пень.
— И вы хотели?
Снова подергал плечами маленький привратник.
— Молиар — я. Хитрец и склочник. Молиар — я. Коварный и пронырливый, слабый, старый, больной. Но я, Молиар, за Монику вот этими руками удушу и Бош-хатын и эмира. Моника!
— И все-таки вы, Молиар, таскаете при себе отраву!
— Я не мог иначе. Если я раньше времени пристукну этого черта, Бош-хатын поймет все. И вместо меня подошлет еще кого-нибудь, кого мы не знаем. Я ждал приезда Моники, чтобы ее предостеречь. Оказывается, она здесь, и она — Белая Змея.
Несколько мгновений Сахиб Джелял разглядывал издали Человека-пня и наконец позвал его в комнату.
— Подойди ближе! Ты исмаилит?
— Ой, откуда вы знаете? — испугался Человек-пень. — Простите. Каюсь. Простите. Не говорите ничего его превосходительству Алимхану. Меня прогонят из Кала-и-Фатту. Ой! У меня жена, дети.
— У тебя на физиономии написано, кто ты. А сейчас седлай свою лошадь. Поедешь в Кала-и-Фатту с письмом.
— Ой, не надо! Не пишите госпоже Бош-хатын, что я… Умоляю! Пожалейте.
Не обращая внимания на вопли Человека-пня, Сахиб Джелял написал:
«Высокочтимая госпожа, салам! Великие мира сего завоевывают добрую славу не коварством и отравой, а смирением
