Гэри Дженнингс - Хищник. Том 1. Воин без имени
— Ouá, papaí,— простонал grammateús. И покачал при этом головой так же горестно, как Алектор, сообщая мне о близкой кончине принцессы. — Прости меня, юный presbeutés, но так не делают. Oukh, oukh.
— Почему, Элеон? Здесь говорится обо всем, о чем я хочу сказать. Вернее, обо всем, чего хотел бы император.
— Но об этом говорится слишком откровенно, слишком прямолинейно. Теодорих отдает, Зенон принимает. Любой проницательный служитель закона усмотрит в этой простой искренности вызов, и ему доставит большое наслаждение оспорить законность документа. Ты должен пересыпать его туманными терминами. «Безвозвратная передача согласована, подтверждена и определена… отказывается от всех прав навечно… клянется, что на владение городом не претендует никакое другое лицо, а также заверяет в отсутствии каких-либо встречных требований…» Что-то вроде этого, presbeutés. А еще необходимо постоянно ссылаться на свод законов. «Соответствует главе такой-то и такой-то, параграф номер… из свода законов…»
— Но я в этом совершенно не разбираюсь.
— Тогда позволь мне усеять договор этими цитатами, бесполезными, но красивыми. Увы, мы должны тупо следовать закону, presbeutés. На самом деле в цитатах этих нет особой надобности. Их включают в документы только для того, чтобы законники кивали своими головами в знак признательности, а все остальные кивали головами от дремотной скуки.
Я рассмеялся и сказал:
— Ладно, согласен, давай пойдем на уступки законникам.
Старик немедленно заскрипел пером, а я, стоя у него за спиной, через плечо смотрел, что именно он пишет. По правде говоря, я лишь с серьезным видом притворялся, что это делаю, ибо не читал по-гречески и не смог бы вывести Элеона на чистую воду, даже если бы он сочинил приказ о моей казни. Наконец старик посыпал пергамент песком, сдул его и вручил мне только что отточенное неиспользованное перо, чтобы я поставил на документе свои имя и титул. Я писал далеко не так красиво, как Элеон, но остался чрезвычайно доволен качеством пергамента, на котором поставил свою подпись.
— Ouá, при императорском дворе используют, разумеется, только самые дорогие вещи, — гордо сказал писец.
— Да уж… — сказал я, изобразив восторг и восхищение. — Как ты полагаешь, могу я попросить один лист пергамента, grammateús, чтобы отвезти его домой и показать нашим писцам, какой необыкновенной роскошью вы здесь наслаждаетесь?
— Ну, конечно, конечно, presbeutés. Я, кстати, захватил два, на случай, если вдруг испорчу один. Позволь мне сделать тебе подарок.
Я осыпал старика благодарностями, осторожно свернул пергамент и засунул его себе под тунику. Я как раз провожал Элеона до двери, когда он в дверях столкнулся с другим, на вид совсем древним стариком, который только что прибыл. Элеон приветствовал его по имени:
— Khaîre, Арта. Ты никак принес от императора готовый договор? Тогда я подожду, и мы отправимся во дворец вместе.
Второго grammateús сопровождал переводчик Сеуфес, который спросил меня, не хочу ли я, чтобы он прочел мне вслух, что написал Зенон, а также поинтересовался, следует ли все переводить на готский. Я сказал, что вполне удовлетворюсь текстом на греческом языке. Он развернул пергамент и с выражением прочел:
— «Sebastós Зенон Исаврий, басилевс Восточной Римской империи — Праведный, Счастливый, Победоносный и Благородный, известный покоритель антов, аваров и других варваров — из своего Нового Рима Константинополя шлет привет Теодорексу Амалу, сыну Тиудемира Амала, а также его генералам, сенаторам, консулам, преторам, трибунам и маршалам. Khaîre! Желаю доброго здравия тебе и твоим близким, Теодорекс. Я и мои близкие также пребываем в добром здравии».
Затем сообщалась суть дела, причем документ Зенона также изобиловал избыточными нудными формальностями, как и тот, что составил Элеон. (Из-за спины Сеуфеса старый grammateús подмигнул мне.) Однако из всего этого я ухитрился выделить главное и был полностью удовлетворен этим: ведь в своем соглашении Зенон и впрямь пожаловал Теодориху все, что он пообещал, — земли Нижней Мёзии, ежегодные выплаты золотом, звание magister militum. Документ заканчивался таким же количеством пожеланий, как и в начале, хотя, что знаменательно, Зенон ни разу не обращался к Теодориху как к королю или rex, да и вообще упорно именовал его всего лишь magister militum. Наконец Сеуфес свернул пергамент и показал мне цветастую подпись императора Зенона, а под ней печать с инициалом в завитушках, поставленную на пурпурном воске.
Я кивнул и сказал:
— Я удовлетворен. Надеюсь, что и Зенон сочтет составленный мной документ таким же приемлемым.
Сеуфес вручил соглашение grammateús Арте, который не стал сворачивать пергамент, но сложил его весьма хитроумно. Переводчик выдернул из настенного канделябра пурпурную свечу и капнул в трех местах расплавленным воском на свернутый пергамент. Арта извлек из складок одежды тяжелую золотую императорскую печать и трижды оттиснул на воске букву З, после чего вручил запечатанный пергамент мне.
— Благодарю вас за все, господа, — сказал я. — Я со своими людьми собираюсь выехать обратно, как только император пришлет мне известие, что его устраивает мой документ. Завтра на рассвете, если он позволит. Мы постараемся как можно быстрее отвезти соглашение королю Теодориху. Будьте добры, передайте ему мои слова.
После того как греки ушли, я уселся за маленький столик из порфира и принялся рассматривать запечатанный договор. Я достал из-под туники чистый лист пергамента, который мне дал Элеон. Он был такого же размера, цвета и качества, как и остальные. Я мог без труда подделать цветистую подпись Зенона, но мне понадобились бы недели, чтобы так же красиво воспроизвести все слова, которые написал Арта. А еще мне надо было точно так же сложить документ. Поэтому я направился на кухню и принес от пекаря деревянную доску, которой он делал оттиск буквы З на хлебе. Я положил доску на стол, свернул чистый пергамент точь-в-точь, как его свернул Арта, капнул на него в трех местах пурпурным воском и прижал к нему деревянную доску. У моей буквы З не хватало завитушек, которые имелись на золотой печати, но это не было заметно, если не присматриваться внимательно. Я вернул доску пекарю, а затем отнес оба пергамента в покои Амаламены.
В течение того короткого времени, пока я отсутствовал, запах, характерный для недуга принцессы, похоже, усилился — по крайней мере, мне так показалось, — и я от души надеялся, что сама она еще не ощущает его. Я спросил у Амаламены:
— Ну что, ты решилась, принцесса? Все готово, кроме Сванильды.
На лице ее появилось то же самое выражение, как и в тот момент, когда я покинул ее: немного подозрительное, слегка удивленное, возможно, даже чуть-чуть грустное. Она произнесла, тяжело вздохнув:
