Михаил Шевердин - Набат. Агатовый перстень
Амирджанов спрыгнул с возвышения и, прыгая, ударил шашкой стоявшего впереди. Удар оказался столь неожиданным, что человек не успел поднять руку. Амирджанов ударил второго. Всадники, точно по сигналу, с воем обрушили свои сабли на головы остальных. Никто не кричал. Никто не успел помешать чудовищному избиению.
По чистому двору растеклись пятна крови.
Тогда встал святой ишан. Он мрачно глянул на ещё вздрагивающие тела, перевёл взгляд на мертвенно бледного доктора, на распалённые лица амирджановских нукеров. Из калиток и дверей вышли люди. У всех были в руках винтовки, но никто не двигался.
Ишан сохранял невозмутимое спокойствие. Он перебирал четки и думал. Молчание его испугало Амирджанова. Он стоял опустив шашку, по которой стекала кровь, и судорожно глотал воздух. Амирджанов, видно, и сам был ошеломлён своим поступком. Задыхаясь, он шагнул к ишану, пытаясь что-то сказать. Но из глотки его вырывались только невнятные, неразборчивые звуки.
— Не... ные... а... в мирах...
Локайцы вытирали клинки и засовывали их в ножны. Вдруг выражение испуга появилось на их лицах.
— Убрать! Вам, мясникам, говорю! — прозвучал голос ишана. — А ты, господин Амирджанов, подойди... Поговорим.
Всё ещё бледный, с трясущимися руками, доктор, стараясь не смотреть на Амирджанова, проговорил, едва шевеля губами:
— Убивать беззащитных!.. Ни в чем неповинных!
Движением руки ишан остановил его.
— Опасны звери, которые убивают, когда голодны. Но в семь раз опаснее звери, которые убивают, когда сыты. Опаснее всех сытый человек. Увы, жизнь наша на земле — пять дней в гостях, и многие смертные не умеют дер-жать себя в гостях достойно... Таких прогоняют... Он думал дать нам взятку... — Ишан показал на лужи крови. — Заслужить милость. Он думал, что я тот судья, которому дали взятку пять огурцов, а он присудил пять дынь... Ничего тебе не поможет, хитрец. Дурному человеку и днём темно и ночью... Знай, что когда зверю приходит смертный час, он бежит прямо на ловца.
— Вы, Сеид Музаффар, говорите загадками, — криво усмехнулся Амир-джанов. — Вы правы, эти преступники сами пришли ко мне... с жалобами, но позвольте вам напомнить: вы ничего не сказали на повеление господина главнокомандующего, вы пренебрегли мной — посланцем самого главнокомандующего.
— Гм... гм... Если бадахшанские горы превратятся в рубины, то стоит ли любоваться каждым бадахшанцем? Я ещё поговорю сам с Энвером.
Амирджанов с тревогой следил за каждым движением ишана и не заметил, как во дворе появился всадник. Несмотря на жару, он был в меховой шапке и хорошем ватном халате. Легко спрыгнув с коня, он подбежал, не обращая внимания ни на кого, к ишану, и быстро зашептал ему что-то на ухо.
Лицо ишана напряглось. Он внимательно слушал.
— Так... час настал... Он громко крикнул:
— Седлать коня!
Амирджанов посмотрел на него с удивлением.
— Позвольте спросить. Вы к главнокомандующему?
— По пути, начертанному судьбой, душа моя Амирджан.
— А я? Что делать мне? Что я должен сказать зятю халифа?
Не ответив, ишан спутился с возвышения.
— Идем, — резко сказал Амирджанов доктору, — за мной. Вы ещё мне нужны. Вы ещё будете меня лечить. Только попробуйте бежать. Смотрите за ним! — крикнул он своим нукерам.
Ишан уже шёл по двору, направляясь к своей келье.
В такт шагам он медленно повторял слова:
— Что... скажешь... ты... Амирджан... зятю... халифа?.. гм-гм.
Они проходили мимо кучи навоза, в которую были воткнуты четырёхзубые вилы.
— Что ты скажешь? А? Ты мог бы ему сказать, что весы ангела Джебраила с точностью уже взвесили хорошие и плохие его дела, но...
Вдруг он резко повернулся и очутился лицом к лицу с Амирджановым, который шел за ним следом. Тот испуганно произнёс: «А!» — и попятился.
Сеид Музаффар вытащил вилы из навозной кучи и начал с интересом их рассматривать.
— Не правда ли, интересные вилы, господин Амирджан?
Недоумевая, но почему-то побледнев как смерть, Амирджанов пожал плечами:
— Что я должен сказать зятю халифа, господин?
— Ничего!
С этими словами ишан с силой вонзил вилы в грудь Амирджакова. Сдерживаемая ярость была такова, что, и повалив, он пригвоздил его к куче навоза.
— Ты, Амирджан-отцеубийца, клялся, что готов жрать навоз ради величия веры, ну и жри!
Не обращая внимания на дикие вопли умирающего, святой ишан поднялся по крутым камням и исчез в дверях. Но он, видимо, успел отдать приказание своему помощнику.
Люди Амирджанова даже не успели подбежать к своему хозяину, бившемуся в агонии, как на них накинулись, связали им руки и повели мимо ничего не понимающего доктора. Губы его шевелились. Пётр Иванович говорил вслух, но слова его мог здесь понять только он сам: — Tustitia, veritas! Pereat mundus, fiat justitia!
Он всё стоял посреди двора, высоко подняв плечи и засунув руки в карманы своей потёртой военной тужурки.
Глава тридцать вторая. ЗОВ О ПОМОЩИ
Не ищите после смерти могилу
нашу в земле, ищите ее в
сердцах просвещенных людей.
Джелалэддин Руми
— Юнус сказал: найди доктора, обязателью найди. Скажи ему, что друг Файзи совсем плохой. Если не дать ему лекарства, пропадёт. Доктора нужно.
— Я еду, — сказал Пётр Иванович.
Переминаясь с ноги на ногу, плотный таджик смотрел на свои босые ступ-ни, покрытые пылью и грязью, и пошевелил пальцами. Он ничего не добавил, а только монотонно повторял: «Файзи плохой. Доктора нужно». Он не хотел даже присесть, а всё стоял и монотонно повторял: «Доктора нужно».
Глядя на здоровое, с ярким румянцем лицо Пулата, никто бы не поверил, что он шёл почти без отдыха полтора суток. По расчётам Пантелеймона Кондратьевича, добровольческий отряд Файзи оперировал где-то близ селения Марджерум. Значит, Пулат за тридцать пять часов прошёл около ста вёрст. Невероятно, но так.
Рыхлый по внешности, Пулах оказался крепким, с железными мускулами и стальными ногами парнем. Близко поставленные карие, под соболиными бровями глаза, отнюдь не уставшие, с выражением спокойного достоинства следили за лицами командиров и бойцов. Он, Пулат, производил впечатление силы и разума всем своим богатырским видом и, особенно, одухотворенным, бронзовым, классически красивым лицом, с ястребиным носом, лбом мыслителя, энергичным, слегка скрытым под волнистой бородой подбородком. Он стоя пил чай и неторопливо клал в рот куски хлеба, тщательно разжевывая их крупными белыми зубами.
