Малой кровью - Виктор Павлович Точинов
Его стук и крик не остались без внимания. Дверь издала новый звук, иной природы, визгливо-скрипящий, а календарь на 1941 год, висящий на ней, натянулся, затем разорвался в нижней части. Порвала его дверца прорезанной в двери форточки, какую бывалые зеки называют «кормухой». Здешняя «кормуха» не использовалась на памяти Мальцева ни разу, и прикипевшие ее шарниры визжали на весь коридор.
Объяснять, в чем дело, находившийся за дверью вертухай не стал. Рявкнул:
— Встать! За лежание на койке до отбоя — сутки карцера! Бумагу с двери убрать немедленно!
«Кормуха» захлопнулась, выдав новую печальную трель и зажевав последние месяцы 1941 года.
Водянский тут же поднялся на ноги. В его возрасте и с его здоровьем карцер был категорически противопоказан.
Мальцев задумчиво смотрел на испорченный календарь. Можно выбрасывать, уцелела лишь та половина года, что близится к концу, а следующие шесть месяцев замяты и порваны. Символично...
Тщательно проработанный план ухода из ЦКБ тоже можно отправлять в утиль вслед за календарем. Был он пригоден для исполнения лишь в условиях того либерального режима, что только что приказал долго жить. Придется сочинять новый, но для начала предстоит понять расклады: какие строгости добавятся, какие прежние льготы канут.
Но до чего же не вовремя случилась проклятая война. Нет бы ей начаться дней на десять позже...
* * *Войны и жизнь Мальцева сплелись в тугой узел, не развязать, не распутать... Он и на свет-то появился в самый разгар страшной и кровавой войны — как раз когда до России дошло известие о Цусимском разгроме. И рождение долгожданного второго сына (первенец Алеша был на десять лет старше) семья не стала праздновать широко и шумно, с приглашением родственников и вручением подарков, — вокруг царил глубокий траур.
Летом четырнадцатого он собирался в приготовительный класс гимназии. Немного волновался и очень гордился новенькой, с иголочки, гимназической формой: ремень с бляхой, фуражка с кокардой, сверкающие пуговицы... Совсем как военный мундир отца. Ну, почти совсем.
Занятия начинались четырнадцатого августа. И начались в срок. Но назначенный по сему поводу семейный праздник отменился — за две недели до того грянул императорский манифест о войне с германцами, и назавтра отец уехал. А вскоре проводили в армию и Алешу, недавнего выпускника Первого кадетского корпуса.
Та война прочертила в судьбе Мальцева глубокую борозду, четко разделила жизнь на «до» и «после».
«До» он помнил, но как-то странно. Не как реально происходившие с мальчиком Глебушкой события, а словно бы как яркий когда-то приснившийся сон. Ему до сих пор часто снилось детство. Сложно закрученных сюжетов те сны не имели — самые простые бытовые сценки. Он сидит в столовой — в их квартире на втором этаже дома Либиха на Моховой — и кушает только что испеченное кухаркой Дашей печенье с изюмом, еще горячее, безумно вкусное, и столовая залита ярким солнечным светом, вокруг родная, до боли знакомая обстановка, мир вокруг ощущается тихим, спокойным и добрым, — и кажется, что так будет всегда. Снилась их дача в Териоках — летний жаркий день, мачтовые сосны, пропитанный смолистым ароматом воздух, и он подкрадывается с марлевым сачком к завидному трофею, к присевшей на куст крупной бабочке-траурнице (а да того попадались лишь капустницы, белянки и крапивницы), подкрадывается и знает, что не оплошает, что трофей будет насажен на булавку и займет достойное место в коллекции... После таких снов Мальцев просыпался с тоскливым чувством невосполнимой утраты.
Война перечеркнула прежнюю жизнь. Нет, они с матерью жили на Моховой, как раньше, и даже на одно военное лето выехали в Териоки. Но жизнь стала иной. В ней поселилась тревога — постоянная, неизбывная. Она была в глазах матери, когда та утром открывала газету и первым делом смотрела военные сводки. Она была в голосе Вадика Скворцова — тот пришел в классы, произнес всего четыре слова: «Отца убили под Перемышлем», — и больше не говорил ничего. За весь день вообще ничего, оно и к лучшему, голос у Вадика стал страшный, мертвый, если вдруг научатся разговаривать покойники, то будут говорить именно так.
Господь хранил Алешу, он прошел германскую войну без единой царапины, хотя в тылу не отсиживался. И отца хранил тоже — тот был ранен, но легко, и вскоре вернулся на фронт.
Добила семью Мальцевых другая война, гражданская.
Отец приехал вскоре после октябрьского переворота и не был похож на себя: небритый (отец! небритый!), в солдатской шинели со споротыми погонами, в стоптанных сапогах. Поговорил с матерью и Глебом (сын впервые участвовал в разговоре как равный, как взрослый), сказал, что уезжает на Дон, к Каледину, а Алексей уже там. Добавил, что большевики долго не удержат власть над разваливающейся страной, месяца через три-четыре смуте придет конец. Глебу шел тринадцатый год, и он сказал, что тоже поедет на Дон — будет барабанщиком, горнистом, вестовым при штабе, кем угодно, найдется и ему дело по силам. А кто останется с матерью? — спросил отец, и вопрос был закрыт. Утром отец ушел, Глеб больше никогда его не видел, и брата тоже.
Мать умерла год спустя. От тифа, в Екатеринославле — они бежали из голодающего Петрограда, пытались пробраться на юг, разыскать отца и Алексея... Не сумели.
Сын генерал-майора Мальцева пополнил армию беспризорников. Скитался по стране, бедствовал, питался тем, что удавалось украсть или выклянчить. Дважды попадал в колонии для безнадзорных, но оба раза сбежал. Взрослел, из мальчишки превратился в юношу, — и казалось, что дальнейшая судьба предопределена. Незавидная судьба, уголовная: стать гоп-стопщиком, а то и мокрушником. В стране набирал обороты НЭП, вновь появились богатые люди, не скрывавшие своего богатства, — и их деньги манили детей улицы, волчат, превратившихся в молодых волков. Карьеры налетчиков, «бомбящих» нэпманов и тут же спускавших добычу в шальных кутежах, долгими не бывали, заканчивались одинаково: или пулей, полученной в облаве, или судом, приговором, — и опять-таки пулей. Это никого не смущало: хоть день, да наш. Ленька Пантелеев был кумиром и примером для подражания.
Мальцев был азартен, охотно
