Стрелы Перуна - Пономарев Станислав Александрович
Глава пятая
Врачевание по-варварски
Печенежская стрела глубоко ранила молодую женщину. Малуша долго не приходила в себя после памятного боя на поляне близ селища Будятина. Тогда знахарка Рубаниха извлекла наконечник из груди лады княжеской, целебным питьем, травами и наговорами остановила бьющую из раны горячую кровь.
На следующий день сотский Мина, по велению князя Святослава, привез в Будятино греческого лекаря Демида Комнина. Тот осмотрел больную, отшатнулся в ужасе.
— Ка-ак?! Как можно накладывать на свежую рану грязную траву? Плоть загноится, и архонтесса погибнет. Дикость и темнота!
Но бабку Рубаниху не так-то просто было напугать или унизить. Привыкнув к почитанию не только со стороны смердов, но и сильных мира сего, знахарка остро глянула в горящие глаза ученого грека и заявила:
— Много ты понимаешь в ранах, басурман. Шел бы лутче понос лечить-пользовать своему кудеснику Креста. Он, сказывают, больно им мается.
— Что?! — взревел княжеский лекарь, воспитанный на книгах великого Гиппократа[61]. — Я умею приготовить тысячу лекарств, которые излечивают от всех болезней!
— А тут тысячи и не надобно, — резонно заметила старуха. — Тут рана от стрелы печенежской, а не медвежья болесть.
Грек вдруг замолчал: он решил не продолжать бессмысленный, с его точки зрения, научный диспут. Махнул на варварку рукой и, осторожными пальцами сняв повязку, обнажил рану.
— Как же так? — ахнул он. — Если рана вчерашняя, то...
Его, опытного врача, поразило, что разрыв, сделанный железом на теле, не только не гноился, но и стал уже присыхать. Причем рана не была сшита, что бы он сам сделал в первую очередь. Грек поднял ошарашенное лицо на русскую колдунью — так он про себя ее окрестил — и спросил дрожащим голосом:
— А где же наконечник стрелы? В груди остался?
— Пошто железо в грудях таскать? — презрительно ответила разобиженная бабка Рубаниха и бросила на стол обрубок остро отточенного металла. Грек схватил его, поднес к глазам:
— Чист! Ты смыла с него кровь!
— Вот еще чего удумал, — скривила сухие губы знахарка.
— Насколько глубока рана? — спросил уже спокойнее ученый лекарь. Теперь он и сам видел — подобная блестящая операция ему лично вряд ли бы удалась: здесь применен неведомый ему способ лечения, и Демиду теперь страстно хотелось его узнать. Но для этого надо было примириться со странной старухой, от которой исходил приятный запах лесных трав. Грек отметил, что светло-голубые глаза русской дикарки ни разу не вспыхнули злобой на его несправедливые упреки, и он нутром носителя добра, последователя многих поколений греческих врачей увидел в варварке такого же, как и он сам, целителя. И поэтому вопрос свой Демид повторил более мягко и доверительно.
Ведунья, уловив перемену в голосе важного иноземца, сказала:
— В середке была. На три вершка вошла стрела в живую плоть.
В черных огромных глазах грека мелькнуло недоверие.
— Так-так, милок. Ты уж не сумлевайся.
Княжеский лекарь пощупал пульс раненой, приложил ладонь к ее лбу. Он снова изумленно покачал головой, встал и заявил сотскому:
— Мне здесь делать нечего. Архонтесса будет жить. Она скоро поправится.
— Э нет! — сурово нахмурился обычно безмятежно-веселый Мина. — Князь повелел до излечения быть тебе при болярыне Малуше. Так што сполняй приказ и нишкни. Понял? Иначе — голова с плеч! Лечи!
— Могу дать только порошки, чтоб жар снять.
— Ну и давай!
— Нет, милок, — решительно вмешалась бабка Рубаниха. — Жар невелик, и три дня сымать его нельзя!
Грек опять живо обернулся к ней, но спорить на этот раз не стал...
— А вы, милочки, ежели не хотите беды, дак ступайте отселева! — И, увидев, что Мина и его воины не собираются исполнить ее требование, воздела вдруг сухие ладони над головой и замогильным голосом стала вещать: — О-о, чуры русалочьи! О-о, матери-роженицы! О-о, лешие и домовые...
Сотского и его гридей мгновенно вынесло за порог. Рубаниха сразу успокоилась и добродушно пояснила иноземцу:
— Это яз так их пужаю, негодников. А не то спасу от них нетути. Озорники и буяны, право слово...
С этого момента лекарям никто не мешал. Воины несли неусыпную стражу за окнами и у дверей терема. Шли дни, и грек все почтительнее относился к русской ведунье. Он внимательно наблюдал за всеми ее действиями. Изумлялся. Одобрял. Но многого понять не мог, ибо никогда ничего подобного не видел. Например, наговоры: когда больная начинала бредить, ведунья, пошептав над ней, мгновенно успокаивала раненую. Княжеский лекарь иногда проверял пульс, измерял температуру. Сердце молодой женщины билось ровно, разве чуть-чуть замедленно.
— Через седьмицу пробудится, — пояснила Рубаниха. — Пошто ее, голубку, болью мучить. Пущай поспит.
Сама она все эти ночи, казалось, и не прикорнула. По крайней мере, грек этого не видел. Демида мучил вопрос, как знахарка без ножа сумела извлечь из тела раненой боевой, с острыми краями-крюками наконечник стрелы. Сколько раз за эти сутки он спрашивал об этом Рубаниху, но та отмалчивалась. Тогда грек пошел на хитрость: он стал рассказывать об искусстве византийских и арабских целителей, о разных способах лечения тех или иных болезней, о секретах составления разнообразных лекарств и их действии. Рубаниха слушала, изумлялась, хвалила, сокрушалась:
— Куда уж нам, лесовикам дремучим, этакое ведать. Мы так, по-нашенскому, все больше травками... Да-а, есть же на земле многоликой и светлой этакие мудрецы. А мы-и... А мы все травками.
Демид Комнин разглядывал эти травки. Многих он не знал — они не росли на его знойной родине. Рубаниха объясняла, какая трава от какой хворости. Византиец спрашивал, откуда неграмотная старуха знает их действие. Та охотно отвечала:
— Из века в век предки наши ведали эти травы и передавали слово заветное от бабки к матери. Та внучке. И так до наших дней. Нонче и яз отдаю умение свое другим...
И когда наконец Рубаниха рассказала, как вынуть наконечник стрелы, не повредив живых тканей тела, греческий врач не поверил.
— Покамест рана была горяча, яз расширила ее и влила туда барсучий жир. Потом зацепила острое железо в ране крюком и повернула жалом вверх, и оно вышло вместе с жиром. Мы растопленным барсучьим салом и кровь-руду останавливаем, и глотошную исцеляем, и грудную чахлость лечим.
— Да-а! — только и вымолвил грек, записав удивительное в книжку.
Это действо в свою очередь изумляло Рубаниху:
— Надо же, а? Уметь знаки чертить и ведать. Хорошо б и мне ведать так-то... А то в темноте живем...
— Мне бы хоть половину той темноты, в которой витают твои мысли, — бормотал себе под нос Демид, постигавший некогда врачебную науку под надзором выдающихся ученых Византии...
По истечении семи дней Рубаниха сказала:
— Пора ее, голубку, к жизни возвращать. Пущай опять свету белому радуется.
С этими словами знахарка открыла глиняный кувшинчик, налила из него в ладонь немного темной остро пахнущей жидкости и стала осторожно растирать лекарство на груди раненой. Через четверть часа щеки Малуши порозовели, до этого плотно сжатые зубы расцепились. Тогда Рубаниха взяла другое лекарство и влила несколько капель в рот больной. Малуша очнулась, застонала, веки затрепетали и распахнулись.
— Пи-ить, — еле слышно прошептали пунцовые губы.
— Прими, голубка. Пей на радость нам и князюшке нашему.
Малуша дважды глотнула медвяную настойку, глаза ее сразу прояснились.
— Где любый мой, Святослав-князь? — тревожным шепотом спросила она, а глаза испуганно и вопрошающе остановились на лицах людей, которых она хорошо знала и не узнавала сейчас.
— Жив, голубок наш. Жив и здоров, милая. Што ж ему, ясну соколу, поделается, — ласково пропела Рубаниха. — Вот, весточку тебе шлет. — Старуха поднесла к лицу молодой женщины серебряный перстень с великокняжеским знаком.
