Андрей Ромашов - Кондратий Рус
Пока северный ветер по лугам, по полянам носился да в лесу разбойничал, Прохор с Гридей семенной ячмень сушили, а Кондратий бороны лыком перевязывал. В прошлом году на кулиге рассыпалась борона, все зубья выпали.
Как только северяк угомонился, Кондратий пошел на лядину. Сколько он на своем веку лесу попалил на подсеках! Тиуну княжескому не сосчитать. И всякий раз беспокоился, ходил по лядине, проверял: ровно ли лес лежит? Подсохли ли на корню несрубленные сосны? Да какой еще день будет! В безветренный да пасмурный лучше не начинать, огонь на краю лядины остановится. А в большой ветер опасно, огонь может с лядины на лес перекинуться – тогда беда! Лучше всего день ясный, солнечный, с ровным ветерком.
Обратно шел, все на небо поглядывал, даже шея заболела.
Пришел он домой, собрал всех в избу, перекрестился на Татьянины иконы и сказал:
– С утра завтра выходим! Помоги, господи!
Он послал Туанка в ултыр, а Прохора к князю Юргану. С Прохором ушла и Майта, навестить отца.
Кондратий спал плохо, за ночь раза три выходил из избы, глядел на темное, высокое небо, на редкие звезды. Они светились ровно, не дрожали. К доброй погоде.
Едва рассвело, он разбудил Гридю.
Они вывели из конюшни лошадей, заседлали, приторочили к седлам топоры и мешки с едой. Гридя сел верхом. Кондратий повел лошадь в поводу.
На лугах Гридя погнался за лисицей и свалился в яму. Мерин, видно, перед ямой круто свернул в сторону.
– Отхлестать бы тебя рогатиной, – сказал Кондратий сыну. – Рогатину жалко!
– Да я, тять, женатый.
В лесу еще темновато было. Белели только лывы на тропе, мелкие – серебром отливали, а поглубже которые, те серые, с просинью.
Кондратий сел в седло – обходить лывы с лошадью тяжело по густому путаному лесу.
Они оставили на елани расседланных лошадей, мешки и топоры перенесли под березу, Гридя пошел жерди рубить на шалаш.
День начинался солнечный, ясный. От Шабирь-озера дул легонький ветерок.
На краю лядины Кондратий разжег костер и стал ждать соседей. Глядел на широкую, как поле, лядину, сплошь заваленную мертвым лесом, и думал. На Устюжине так же вот, в старые годы, жили люди без князей и доводчиков, жгли лес на лядинах, охотились. И вдруг земля оказалась не божьей, а княжеской…
Вынырнул Туанко из осинника, достал из-под рубахи серого длинного зайчонка.
– Смотри, большой отец!
– Отпусти, зачем он тебе! Из ултыра-то, пришли?
– Я их, большой отец, на тропе оставил!
Старый Сюзь привел с собой двух сыновей. Немного погодя пришел Прохор, с ним Золта и четыре охотника. Кондратий послал сыновей разжигать на другом конце лядины второй костер. Подожгли лядину с подветренной стороны сразу в десяти местах. Сучья быстро горели, огонь осел к земле, затрещали смолистые пни, зашипела кора. Черный дым поплыл над лядиной. Справа от Кондратия шел Золта, слева – сын старого Сюзя. Парень, видно, бывал на огнищах, ловко колом орудовал, поднимал слежавшиеся кряжи, не давал огню перескакивать через них.
К вечеру огонь выровнялся и пополз по лядине сплошным сорокасаженным валом.
Люди пошли отдыхать. На лядине остались два караульщика. Ночью Кондратий их сменил. Перед рассветом ветер стих, огонь начал захлебываться сыростью. Пришлось поднимать всех.
Утром ветер направился, подул от Шабирь-озера.
Кондратий пошел спать к шалашу.
– Смотри за огнем, Прохор, – наказал он сыну. – Не прогорит земля как следует – сорная трава задавит хлеб.
– Догляжу, тятя!
Кондратий лег под березу, укрывшись зипуном, и сразу заснул. Он видел во сне, как огонь растекался по лядине, будто кровью ее заливал; из огня и крови поднималась остренькая озимь, озимь росла на глазах, кустилась. Разбудила его Майта. Она трясла его за бороду и кричала:
– Аасим! Аасим, Ивашка турне ай, аасим!
– Оторвешь бороду, девка, – сказал Кондратий, вставая. – Откуда Ивашка взялся! Чего кричишь?
Он послал Туанка за Прохором.
– Скажи, Майта, мол, прибежала.
Увидев Прохора, Майта забалабонила по-своему, заревела. – Не пойму я ее, Прохор.
– Она говорит, Ивашка в пауле. Юрты грабит!
Кондратий взял седло.
– Гляди за огнем! – сказал он сыну.
Он гнал коня не жалея. Мерин храпел, косился на вицу. За оштяцкой тропой лес раздвинулся, тропа стала шире, ровнее. Мерин пошел шагом, не гнул на сторону башку, не шарахался от кустов и ям, но перед речкой встал. Кондратий не мог загнать его в глубокую воду, пришлось искать брод.
Выехав на гору, Кондратий увидел – горит большая юрта князя. Он остановил мерина, спрыгнул, отвязал от седла рогатину.
Люди князя Юргана метались в дыму, вытаскивали из горевшей юрты меха, серебряную посуду, дорогие булгарские мечи, луки и сваливали все в кучу. А даньщики, хохоча, набивали спасенным добром широкие кожаные мешки. Кондратий увидел сына… Ивашка хлестал плетью жену князя Юргана.
– Майта где? – кричал Ивашка. – Насмерть убью, проклятая, говори! Оттолкнув даньщика, Кондратий поднял окованную железом рогатину. Ивашка успел оглянуться, успел крикнуть:
– Тятя! – и свалился, как сноп, к его ногам.
Бросив рогатину, забыв о коне, Кондратий ушел из пауля. В лесу пахло гарью. Мелькали перед ним березы и елки, а он видел лицо сына, белое, на зеленой траве. Попалась ему старая оштяцкая тропа. Он пошел по ней. Спускался в сырые лога, густо заросшие хвощом, переходил речки, брел по жухлой траве, а лес казался ему везде одинаковый – угрюмый, спокойный, пропахший смолистым потом. Он устал. Остановился отдохнуть перед кедром, снял шапку, глядел на кедр, глядел пристально, будто спросить хотел великана – где, в чем твоя могучая сила? Постоял, вытер шапкой лицо и пошел дальше. Сердце его болело, но он уже пришел в себя, понимал, что оштяцкая тропа приведет его к Юг-речке. А там и до дому недалеко. Березы потихоньку шумели над ним. Густой и крепкий елушник рос под березами, а на открытых полянах елушник хирел, покрывался розовой слизью и лишаями.
Выбившись из сил, Кондратий сел на сваленную бурей сосну. Рядом стояла кривая черемуха. Она умирала, задавили ее большие темно-сизые елки. В бусых трещинах жили муравьи, выше их лепились красные прожорливые жучки. Вспомнил Кондратий, как нес захворавшего в дороге Ивашку. К вечеру слабели руки, он клал его на землю, ложился рядом, и ждал, пока подойдет семья. Ночью хлопотала над Ивашкой мать, а утром он опять брал на руки сына и шел. На новом месте, помнил Кондратий, пришлось ему работать за троих, летом часа два спал. Старшие сыновья с ним были, а с младшими Татьяна возилась, молиться их учила, ругала соседей нехристями и чучканами. Все боялась, что забудут ребята веру русскую и язык христианский. Кондратий посмеивался, глядя на них, говорил, что Христос здесь сохатому не хозяин, Мойперу здесь надо молиться, лесному оштяцкому богу. На первых порах Ивашка птицу без надобности бил, а потом, балуясь, даньщика великопермского подстрелил. Ослепла душа у парня…
