Наталья Дмитриева - Алхимики
На чердаке хлопнуло окошко.
— Пресвятая Дева, спаси и помилуй, — прошептала женщина, трясясь мелкой дрожью. Она обхватила себя за плечи — ладони у нее были ледяными.
Вдруг наверху послышались шаги, как будто кто-то ходил взад-вперед по чердаку; временами им вторил пронзительный скрежет, словно железные когти впивались в дерево, и сквозь щели на потолке пробивались бледные отсветы. Замерев от страха, госпожа Мина молча следила за ними взглядом. Но шум стих так же внезапно, как и начался.
Мало-помалу женщина пришла в себя. Она наклонилась к брату — тот лежал на спине, как мертвый. Госпожа Мина позвала его, но он не ответил; тогда она дотронулась пальцами до его шеи и ощутила слабое биение пульса.
Госпожа Мина взяла подсвечник и выглянула на лестницу; она хотела окликнуть служанок, но вспомнила, что в доме их нет. Тогда женщина слабым голосом позвала племянника: ей было невыносимо и дольше оставаться одной — а с братом, лежащим, как труп, она была все равно, что одна. Но Андреас не откликался, и комната его была пуста.
Свеча догорала, бросая последний отблеск на источенные жучком лестничные перила. Глядя на затухающий огонек, госпожа Мина почувствовала, как ее охватывает странное оцепенение; надо было спуститься в кухню и взять новую свечу, но она не могла пошевелить ни рукой, ни ногой.
Выпустив дымную струйку, свеча погасла. Темнота и холод обступила женщину со всех сторон. Она больше не слышала звуков старого дома — их заглушал стук ее сердца, отдающийся в ушах, подобно барабанному бою. Медленно-медленно женщина подняла глаза и увидела, как сама собой открывается чердачная дверь. Из черного проема выплыла человеческая фигура: она была гигантского роста, но вся изломанная; ее руки болтались как плети, а ноги не касались пола. Голова ее была откинута, и темные провалы глаз смотрели прямо на женщину.
Госпожа Мина хотела закричать, но от ужаса лишилась голоса, и из перехваченного судорогой горла вырвался жалкий хрип. В ответ раздался протяжный стон, исполненный такой муки, что волосы у нее встали дыбом; глаза женщины закатились, и она мешком осела на ступени. Подсвечник выпал из ослабевших пальцев и, подпрыгивая, укатился вниз. Следом за ним сползло бесчувственное тело хозяйки.
Довольный своей проделкой Ренье втащил голодаря обратно на чердак, а сам выпрыгнул на площадку. Госпожа Мина недвижимо лежала у подножья лестницы, но он лишь мельком глянул в ее сторону: все его внимание было приковано к приоткрытой двери, из которой вышла женщина. Он прислушался: за дверью стояла тишина. Не было слышно даже дыхания больного.
Пикардиец вошел. Маленькая комната была все так же пуста и заброшена; в спальне на кровати неподвижно лежал Хендрик Зварт — он спал так крепко, что и пушка не разбудила бы. Из осторожности Ренье прикрыл дверцы алькова и подпер их креслом, потом, еле сдерживая нетерпение, отодвинул светлый гобелен.
За ним оказалась дверь, сбитая из толстых дубовых досок. Она была заперта, но ключ торчал в замке — видимо, госпожа Мина забыла его вынуть. Пикардиец счел это хорошим знаком. Дверь тихо отворилась, пропуская его внутрь, потом также бесшумно захлопнулась.
Ренье очутился в крошечной комнатушке, узкой и душной, как склеп. Единственное окно было заколочено. Густой запах серы и нечистот свалил бы с ног любого, и Ренье поспешил заткнуть ноздри смоченными в уксусе комочками ветоши. Зажигать свечу он не стал, вместо этого сорвал несколько досок с оконной рамы; хлынувший сквозь отверстие серебристый свет будто тонкой кистью очертил комнату и каждый предмет в ней.
Ренье обернулся: наконец-то ему открылось это загадочное место, эта camera secretorum[21], будоражившая его воображение в течение нескольких дней. Он обвел ее взглядом и почувствовал разочарование.
То была лаборатория алхимика, одна из тех, что тщательно скрываются от посторонних глаз, но при этом встречаются повсюду: в замках и дворцах, в городских домах и деревенских хижинах, в монастырях и церковных приходах — мрачная, темная и тесная конура, в которой едва можно развернуться. Комната была втиснута между наружной стеной и спальней; ее окно выходило на глухую стену соседнего дома, и непосвященный человек вряд ли догадался бы о наличие здесь еще одного помещения. Заботясь о том, чтобы его занятия проходили в тайне, Хендрик Зварт не только заделал окно, но и тщательно промазал все щели в стенах и обил дверь изнутри толстым сукном.
Но что действительно поражало, так это количество всевозможных инструментов и разнообразных предметов, порой странных и причудливых, которыми была забита лаборатория.
Здесь находилась сложенная из кирпича алхимическая печь в форме башни; она состояла из двух частей: нижней, с открытым закопченным устьем, и верхней, закупоренной со всех сторон, исключая только смотровое отверстие. Печная труба выходила под крышу и, вне сомнения, была тщательно замаскирована снаружи. У стены лежало кресло с отломанной ножкой, на нем — запыленный тигль с полостью в виде креста. Имелось также множество сосудов различной формы и объема, металлические, глиняные, стеклянные; одни стояли, другие валялись, как попало, многие были треснуты, а то и вовсе разбиты, некоторые — пусты, прочие наполнены разными жидкостями и порошками. Большой перегонный куб, именуемый «пеликаном», также был поврежден — натекшая из него лужа уже высохла и превратилась в неровное пятно, маслянисто поблескивающее в лунном свете. Около двери находилась деревянная лохань, в которую были свалены щипцы, кочерга, молотки, металлические пестики и мехи для раздувания огня. На единственной полке теснились банки, реторты, весы, лошадиный череп, мелкие костяные и деревянные фигурки вперемешку с пучками сушеных трав, знакомыми пикардийцу листами мятого пергамента, запыленными свитками; вдоль стен и по углам валялись кости, битая скорлупа, выпотрошенные жабы и змеи, комья сырой земли с червями, банки с протухшей водой, клочья волос и куски угля.
Над печью по обычаю были выведены надписи — в большинстве своем бессмысленная тарабарщина на латыни и греческом, образующая хаотический узор; на его фоне четко выделялись начертанные мелом символические фигуры мужчины и женщины и слова «Spiritus mundi»[22] в окружении символов планет и элементов. Однако, несмотря на это, лаборатория напоминала не мастерскую ремесленника, занятого своим трудом, а лавку старьевщика, забитую, чем попало, запущенную и заброшенную — обитель невежественного суфлера, не знающего, как правильно подступиться к делу. Все было покрыто пылью и сажей, с потолка клочьями свисала паутина.
