Олег Северюхин - Личный поверенный товарища Дзержинского
— Знаете, коллега, — сказал мне Мюллер-Рамирес, — я никуда не поеду. Останусь здесь. Буду замаливать свои грехи трудом на благо этих людей. Розочка согласна выйти за меня замуж, а я уже стал готовиться к переходу в иудаизм. Морально я готов к проведению церемонии «брит-мила», жертвоприношение это так, традиция, и я знаю, где нужно погружаться в микву, чтобы омыть ноги в реке Иордан. Так что, я готов. А как вы?
— Не знаю, — сказал я, — будущее всегда хорошо и заманчиво. Возможно, что в далёком будущем ещё лучше, чем сейчас, но мне будет жаль моих непрожитых лет, может, именно там и находится моё счастье, которое меня ждёт. Без вас мне возвращаться не с руки. Ваши ребята из внутренней тюрьмы, чего доброго, возьмут и пристрелят меня. А если от вас будет записка, что вы приказываете провести кремацию вашего тела и тела брата Алоиза, то я постараюсь все провести так, чтобы что-то осталось для проведения генетического анализа и установления факта того, что ни вас, ни фюрера в живых уже нет и все разведки мира закроют розыскные досье на вас. Как вам такая перспектива?
— Мне всегда нравилось с вами работать, коллега Казен, — сказал Мюллер, протянув мне руку. — Вы точно уверены в том, что кремирование наших тел не приведёт к нашему исчезновению здесь?
— Абсолютная уверенность, — твёрдо сказал я, хотя совершенно не знал, что будет с переместившимся человеком в случае уничтожения исходного образа этого человека. Материализм не предполагает двоение или троение одного и того же человека. Ниоткуда ничего не возникает и в никуда не исчезает. Это ещё Менделеев говорил. Нет, не Менделеев, а другой химик, Ломоносов. Точно, Ломоносов.
Мюллер достал блокнот и своим характерным почерком, по-немецки, написал записку, о которой я просил. Даже подписался: группенфюрер СС Мюллер.
— Вот, коллега, ваша записка, а сейчас прощайте, я ухожу в новую жизнь. — Он пожал мне руку, повернулся и пошёл.
Глядя на него, у меня автоматически родились строчки о человеке, который вот так же хотел связать свою судьбу с еврейским народом, но побоялся сделать это.
Давно я счастье проворонил, Себе не сделал обрезанье, Она живёт сейчас в Хевроне, А я все так же — под Рязанью.
А вот Мюллер не побоялся. Похоже, он вообще ничего не боится. Не боится даже того, что и он может исчезнуть после моего возвращения в своё время.
Моё возвращение в свой мир произошло без помпы. Просто сидевший за столом и спавший человек вдруг проснулся и поднял голову. Охранявшие нас монахи встрепенулись. Напротив меня, положив голову на стол, спал Мюллер. Я подозвал к себе старшего из охраны и отдал ему записку.
— Сколько мы спали? — спросил я.
— Всего три дня, штандартенфюрер, — ответили мне.
— Нужно срочно организовать церемонию кремации тел группенфюрера и брата Алоиза, — приказал я.
— Штандартенфюрер, но они как живые, — попытался возразить мне старший охраны.
— Вы что, хотите, чтобы над фюрером и вашим шефом устроили показательный суд и казнили? — тоном большого начальника спросил я. — Немедленно отрядите людей для подготовки кремации по обычаям викингов. Сложите два костра и доложите мне. Я сам буду руководить кремацией.
Тело фюрера без особых эксцессов было изъято из часовни. Оба тела были доставлены в одно из укромных мест в горах, где были сооружены два навеса, на которые и положили тела. По моей команде зажгли собранный под навесами хворост, и в небо стал подниматься чёрный дым и запах жареного мяса, как будто где невдалеке готовили шашлык.
— Господа, — обратился я к собравшимся, — на этом закончилась история тысячелетнего Рейха. Все вы свободны, идите и живите до тех пор, пока не придёт новый фюрер и не призовёт вас на бой с мировым злом. Хайль!
Глава 31
Вернувшись в городок, я к своему удивлению застал деда Сашку в гостинице. Мой умудрённый годами друг крутил роман с одной жгучей креолкой и никак не мог остановиться, не потому что его деньги не кончались, а потому и не кончалась любовь его дамы.
Но я остановил эту романтическую связь, сказав, что мы продулись до последнего центаво. Креолка исчезла так же внезапно, как и появилась, зато прекрасная Изабель предложила мне немного денег в долг.
Чистая душа. Она ко всем относилась с чистой душой, и у меня даже язык не поворачивался сказать о том, что она мне изменяла. Она любила всех чистой девической любовью. Наоборот, я дал ей ещё немного денег, чтобы она, в конце концов, смогла открыть новую гостиницу или какую-нибудь забегаловку в надежде на то, что городок станет место паломничества, и его будет захлёстывать приток туристов из всех стран.
Дед Сашка некоторое время дулся на меня за то, что из-за меня ушла его креолка, но потом его доброе сердце отмякло, и он снова стал тем же человеком, каким его я его знал. Я ему постарался объяснить, что опасность для него представляют не только блондинки, но и жгучие брюнетки, которые выпьют из него все соки и жизненные силы.
— Выбирай, — сказал я ему, — как тебе нравится погибнуть: либо от пули ревнивой блондинки, либо скончаться в порыве страсти на жгучей брюнетке?
— Кто его знает, Дон Николаевич, как оно лучше, — сказал дон Алехандро, — кому-то суждено от коня своего погибнуть, а мне видать так на роду написано — скончаться на женщине. Ты вот стихи пишешь, написал бы что-нибудь про меня, а я пока вспомню мою ненаглядную Кармелиту. Знаю, что за деньги была её любовь, но зато уж товар был качественный, не подделка какая-нибудь.
В дальней дороге, а дороги в то время все были дальние, нужно чем-то занять себя, чтобы и время быстро пролетело, и что-то полезное было сделано в это время.
Кто-то читает книги, кто-то играет в шахматы, кто-то в карты, кто-то тараторит без умолка, а я достал свою записную книжку и стал потихоньку описывать заболевание моего подопечного. Что получилось, судите сами, но дон Алехандро Гривас был в полном восторге, вырвал у меня страницу из блокнота и спрятал в своём потёртом бумажнике. Вообще-то, не дело вырывать листы из чужих записных книжек, но для друга можно сделать исключение.
— Дон Николаевич, — сказал он, — ты её описал так, что мне захотелось снова найти её и пуститься с ней во все тяжкие.
Я умру от пронзительных глаз, Что встречают меня каждый раз, Стоит мне лишь куда-то пойти, Неотлучно они на пути.
Посетил я друзей-докторов, Все в порядке, я жив и здоров, Но шепнул окулист, — в роговице Вижу древней религии жрицу.
Эти жрицы красивы, как небо, Эти жрицы податливей хлеба, Эти жрицы страстны, как вулкан, Сладким мёдом обмазан капкан.
Мне по нраву такое моление, Дикой крови живое волнение, И ловушка — большой достархан, Оплетут по рукам и ногам?
Будь что будет, готов ко всему, Пусть заманят меня на кошму, Чтоб горячей любовью убить, Расплетя до конца жизни нить.
Буэнос-Айрес жил своей жизнью, не подозревая о том, какие страсти кипят в провинциальных городках Аргентины.
