Михаил Рапов - Зори над Русью
Мерно, ряд за рядом ехали воины, потом выехал Владимир Андреевич сам–друг с князем Андреем Ростовским. Люди снимали шапки, кланялись. По толпе шел говорок.
— Володимир Ондреевич тоже в Орду?
— Нет. Он Москву блюсти остается. Ростовский князь — тот к Мамаю на поклон.
— Так и надо. Митрию Ивановичу вместе с Володимиром Ондреевичем в Орду ехать — головы там потерять.
— Мамай, чаю, дорого дал бы единым махом обоих князей загубить.
— Во! Во! Ты сущую правду вымолвил. Однако, мужики, смотрите — коня княжого ведут, а сам князь Митрий пеший.
Сытый, застоявшийся конь вскидывал головой, пытался отбросить отроков, те с трудом его удерживали.
Дмитрий Иванович шел рядом с женой. В народе опять заговорили.
— Глянь, княгиня еле бредет, белый свет ей не мил.
— Бабы всегда так. Ишь нареванная. Очи опухли.
— Бабы всегда… — зазвенел женский голос, — о вас, дураках, печемся, о вас горюем, а вам, мужикам, хошь бы што!
— Оно, конечно, кума, печетесь. У меня жена как возьмет кочергу, так лучше бы она и не пеклась.
Перекликая хохот, кума кричала:
— И за дело! За дело! Зальешь зенки–то, ну чем же тя и потчевать, окромя кочерги.
— Будет вам ржать! Нашли время.
— А Авдотью Митревну жаль. Вернется князь из Орды аль нет, кто знает, а она, вишь, в тягости.
— Ну, бог милостив.
— А Мамай свиреп.
Следом за Дмитрием четверка вороных коней везла колымагу митрополита. Народ чутко подметил, что на душе у владыки смутно.
— Гляди, робяты, как владыка на князя Дмитрия посматривает.
— Тоже тревожится.
— Дмитрий Иванович ему заместо сына. Мальчонкой сиротой остался, он его выпестовал.
— Митрополит Орду знает, вот и сумный.
— Бывал.
— Он, болтают, ныне только до Оки князя проводит.
— Что так?
— Нельзя ему. Посла из Ерусалима ждут, митрополита. Милостыни ради едет он на Русь, ибо оскудела Святая земля от безбожных сарацин. На Царьград сарацины лезут, а нас Орда давит.
— А в Орде владыка был бы нужен.
— Обойдутся. Митрий Иванович и сам не маленький.
За митрополичьей колымагой повалили бояре, причт, монахи. Потом двинулись возы, и будто ветром унесло шум. Народ молча провожал глазами воз за возом. Кто–то горестно прошептал:
— Дары.
— Да, дары! Увозит князь казну. Денежки кровные. У меня последнее взяли.
Сразу сердито откликнулось много голосов:
— Не береди!
— У тебя одного, што ль?
— С меня самого только порты не содрали.
— Со всех так!
— Ну не со всех, вон князь в золоченом доспехе.
— Так нешто я про князя. А людей ободрали.
— И провальная же яма эта Орда. А возы–то, возы, неужто все с серебром?
— Ну и дурень! Где столь серебра взять. Тут одной мягкой рухляди сколько: соболей, куниц, горностаев, а ордынцам поплоше — белка.
— А шеломы злачены, а чарки узорны, а царицам кольца да сережки, да много еще чего. Вон Парамоша стоит, его спросите.
Старый златокузнец Парамоша взглянул на говорившего:
— Сколько добра мы перевели, сколько потрудились. Подумаешь — аж оторопь берет. А нешто одна моя мастерская в Москве.
Из–за плеча Парамоши выдвинулся парень.
— А я бы, братцы, не серебром царю глотку заткнул, а булатом. Пошто терпим? Выйти бы всем миром.
Парамоша сердито отмахнулся.
— Помолчи! Как ты всем миром выйдешь?
— Всей Русью, значит.
— Вот тут и споткнешься. Мы, скажем, выйдем, а Михайло Тверской нам в спину нож аль еще кто.
— Супостатов не искать стать!
— В том и беда! Чтоб Орду одолеть, спервоначала надо своих князей обуздать. Вон Митрий Иваныч на князей посягает, то благо.
— Потому и поборы его терпим.
— А тяжко, — всхлипнула женщина, — пить–есть надо. Ребятишки ревмя ревут, а денежки наши в Орду уплывают.
— Не только в Орду. Купцы и бояре не прозевали, нажились на нашей беде. С меня запись взяли.
— С меня тож.
— Дождутся красного петуха.
— Дождутся ли? Сумнительно! Тоже и Митрий Иванович шалить не позволит, а на княжьи мечи не полезешь.
— Скудно и тяжко черному люду, а вон попам раздолье, с них царь дани брать запретил…
Внизу у моста Дмитрий остановился.
— Попрощаемся, Дуня.
Княгиня, прильнув к нему, шепнула:
— Смотри, помни…
Он сразу понял недомолвку.
— Не горюй, все ладно будет. — И, наклонившись к уху жены, шепнул: — Ты уж как–нибудь расстарайся, чтоб сын был.
Она вспыхнула, опустила голову. Дмитрий поцеловал ее в завиток волос, выбившийся на виске из–под плата…
«Удержать его! Не пустить! Нельзя. Уже далеко он, на мосту, взглянуть бы в последний раз!»
Но не глядят глаза, слезами их залило, только стук подков слышен…
У каждого свое. Недалеко от моста стояла Настя, тоже глядела на уходящих, искала взглядом Семена, и тоже слезы текли у нее по щекам. Ваня чувствовал, как рука матери все крепче сжимает его руку. Ему плакать нельзя — воин, то есть будет воином; он и не плакал, ну, а если пришлось носом шмыгать, так его ли в том вина?
«Вон Аленка улыбается дяденьке Фоме, машет ему платком. Дядя Фома веселый, кивает, и Аленка веселая… Но почему же она тем же платом, которым сейчас только что махала, вдруг глаза утирает?»
У каждого свое. У каждого свое горе.
17. НА ЖИВЦА
Травы еще не успели отцвести. Вечерами нагретая за день степь обдавала путников медовым духом. Кажется, что может быть лучше степи в пору раннего лета, но москвичам было не до красот. Для них степь лежала враждебным, диким полем, откуда надо ждать только беды. Вот и сейчас князь Дмитрий, остановив коня, смотрел на желтое облачко пыли, клубившееся вдалеке.
— Вокруг нас кружат, — сказал Семен Мелик, подъезжая.
Князь не откликнулся, смотрел.
— Только того и жди, что нападут, — продолжал Семен.
— Вели воинам быть наготове, — сквозь зубы промолвил князь.
— Давно все готовы, княже, кольчуги и шеломы надеты, колчаны открыты. Пусть сунутся, мы их…
— А зря!
И князь и Мелик обернулись. Сзади стоял Фома, улыбался беспечно.
— Что зря, Фома?
— Зря ждете, когда поганые сунутся.
— А по–твоему как же? — нахмурился князь.
— А по–моему, княже, щуку надобно на живца ловить. — Фома ухмыльнулся, мигнул: — Вишь, впереди овражек с леском, здесь живца и оставить на приманку.
— Ой, Фома!
— Да уж будь, княже, спокоен.
