Последний рейс «Фултона» (повести) - Борис Михайлович Сударушкин
Из Москвы подоспел первый бронепоезд. Собственно, бронепоезд – громко сказано. Весь он – обычный паровоз, две площадки из четырехосных платформ с высокими бортами, на них – морские трехдюймовые дальнобойные орудия.
Командир – из бывших матросов: в черном бушлате, пропотевшей тельняшке, на голове бескозырка без ленточек. В узких татарских глазах – затаенная боль, настороженность. Сразу заявил военкому:
– Я – член партии левых эсеров.
– А я – большевик, – представился Громов. – Ты это к чему?
– В Москве наше безмозглое руководство тоже мятеж подняло. Подозрение имею – совпадение не случайное, не иначе – с офицерами снюхались. Я – за союз с большевиками, за советскую власть. Короче – будешь мне доверять? Для справки – в семнадцатом Зимний брал.
– Будем офицерье вышибать из города? – вопросом на вопрос ответил военком.
– Надо, комиссар.
– Значит, одни у нас с тобой враги, матрос. Некогда рассусоливать – веришь не веришь, принимайся за дело. Кровь из носу – надо у беляков мост отбить! Они без него – как кобыла без хребта. Сейчас там кике-немцы, помощи просят. Я сам поведу бойцов в атаку. Сбросим беляков с моста – и Заволжье будет нашим!..
Так события разворачивались на Всполье, где командовал энергичный военком. Иначе было в Заволжье…
Заволжье
Утром, как обычно, мать увязала Тихону в ситцевый платок две луковицы, воблину да хлеба середку. Вышел из дома – на углу Сережка Колпин поджидает, в руке тоже узелок.
Они с Сережкой – давнишние друзья: вместе летом голубей гоняли, на донки ловили сазанов. Зимой на огородах приманивали в западни доверчивых от голодухи синиц, яблочно-румяных снегирей. Вместе пошли в школу, вместе – работать в мастерские, только Тихон по металлу, а Серега в столярку подался, старику Дронову в подручные.
Это бы не беда, что встали к разным верстакам, – пути-дороги начали расходиться в ином. Тихон сразу к большевикам потянулся – Сережка ни туда ни сюда. Тихон в Красную гвардию вступил – Сережка опять в стороне остался, говорил:
– Не люблю я стрелять. Учиться хочу.
– А ежели в тебя стрелять начнут? Тогда как? – спрашивал Тихон.
– За что в меня целить? Я, чай, не солдат, я мирный, сам по себе. Вон Алумов объяснял, отчего у нас разруха да голодовка, – хозяев разогнали, а сами управлять не можем! Надо было сначала научиться, а уж потом революции устраивать.
– Алумов! Алумов! – сердился Тихон. – Ты лучше послушай, что Иван Резов говорит.
– А что Резов? Токарь он, а Алумов инженер. Он все знает…
– Разуй глаза, приглядись, куда он тянет! Большевики за то, чтобы заводчиков по шапке – меньшевики против. Большевики предлагают крестьянам землю бесплатно отдать – меньшевики за выкуп. Вот и раскинь умом…
Но Сережка не сдавался:
– А может, все это – и заводы отнимать, и землю делить – надо постепенно, с расстановкой?
– Шиш ты получишь с такой расстановкой, – выходил из себя Тихон…
Расспорятся до ругани, а на другой день опять рядышком идут. Вот и сегодня. Тихон искоса глянул на сумрачного приятеля:
– Чего кислый такой? С утра щей квашеных нахлебался?
– Какие там щи. Мать вчера продовольственную карточку отоварила. Дали коробок спичек да пяток яиц…
Пошли молча, размышляя каждый о своем.
– Не слышал – ночью за Волгой вроде бы пушка бабахнула?
– Я как засну – мне сто пушек над ухом стреляй, – похвастался Тихон. – Как, не надумал к нам в кружок?
– Что мне там делать? – упрямо проворчал Сережка.
– Ворона и есть ворона – сидит на заборе и каркает одно и то же! – завелся Тихон. – Жизнь на справедливых началах строить – вот что! А тебе, балде, все делать нечего. Только о мясных щах и мечтаешь.
Обиделся Сережка:
– Вон твой разлюбезный Резов идет. С ним о политике толкуй, а мне она ни к чему, – и, прибавив шаг, ушел вперед.
– Чего не поладили? – поздоровавшись, спросил старый рабочий Тихона.
– А ну его, – махнул тот рукой. – Несознательный…
– Сережка-то? Не скажи, он парень с головой. И совестливый.
– С головой, – нахмурился Тихон. – Только она у него не к тому месту привинчена. Зову в молодежный кружок, а он ни в какую.
– Чем вы там занимаетесь? Не танцами до упаду? – пошутил Резов.
– Танцами?! Это баловство, дядя Иван, не для нас.
– Мне бы сейчас лет этак двадцать скинуть – с удовольствием станцевал бы с симпатичной девушкой.
– Не такое сейчас время, чтобы танцевать, – возразил Тихон.
– Что же вы – в карты режетесь?
– Скажете тоже! Мы, дядя Иван, о революции говорим.
– Оно, Тихон, говорить хорошо, но этого мало. Революцию делать надо. А говорунов у нас хватает. Иной тебе все расскажет – и что Маркс писал, и что Кропоткин. А до дела дойдет – лезет в лопухи…
– Нет, дядя Иван, наши ребята не струсят. Мы вот что надумали – пора все кружки города объединять в один Союз молодежи. Сначала в городе, а там, глядишь, и по всей республике…
Старый рабочий внимательно слушал парня и удивлялся, как он возмужал после Октября. И дело ребята затеяли важное, нужное. Меньшевики и эсеры болтают о невмешательстве молодежи в политику, а сами норовят молодых от большевиков увести. «Надо об этом в райкоме поговорить», – подумал Резов.
– Ну а как идут дела с объединением? Или только языками чешете?
Тихон вынул из кармана сложенный вчетверо листок бумаги.
– Мы время, дядя Иван, зря не теряем. Вот сочинили обращение к пролетарской молодежи города…
И Тихон на ходу стал читать текст обращения, так энергично размахивая кулаком, что Резов даже посторонился.
– Звучит, дядя Иван?
– А что это за текущие дела?
– Тут разное: как антирелигиозную работу усилить, как со спекуляцией и саботажем бороться. И о культуре поговорим. Девятый месяц в городе Советы правят, а она на старом, буржуазном уровне. На базаре – «Бикс»…
– Это что такое?
– Игра так называется. У нас некоторые ребята всю зарплату в нее просаживают. А Колька Морев, кочегар, и штаны, и пиджак, и сапоги продул! Сменку ему выдали – одну рубаху исподнюю… А в кинематографе что делается?
– Что? – насмешливо бросил Иван Алексеевич.
– Всякая буржуазная дребедень идет, вот что. Одни названия чего стоят: «Тайны Нью-Йорка», «Вор счастья», «Чаша запретной любви». Надо с этим бороться, иначе неустойчивую молодежь тоже к запретной любви потянет. Мы, например, решили сами хороший спектакль поставить. Как, дядя Иван, одобряешь?
– А какую пьесу выбрали?
– «Бедность не порок» называется. Там и про любовь, и про классовое угнетение.
– Как же вы будете спектакли показывать, коли в этом
