Альма. Ветер крепчает - Тимоте де Фомбель
Гардель обнаруживает на пороге Жозефа Марта: голова у него сырая. Мальчику явно пришлось идти на ют сквозь бурю. Тело всё ещё разбито вчерашней экзекуцией. Гардель закрывает за собой дверь, чтобы приглушить смех.
– Говори, – велит капитан, не снимая заткнутой за ворот салфетки.
– Бондарь Тавель проиграл в карты всё своё жалованье.
– Пусть хоть родную мать с детьми проиграет, мне дела нет. Ты из-за этого меня отвлёк?
– Я видел, как он положил перед собой луидор…
Капитан хватает Жозефа за шиворот. Ему плевать на их матросские драмы. Там, за дверью, его дожидаются две курицы с вонским вином, анекдоты и подливка с каштанами.
Жозеф лепечет:
– Выслушайте, капитан. Буквы на обратной стороне той монеты… Такие же, как в записке.
Гардель медленно выпускает ворот Жозефа. Они много ночей бились над этой строкой, наполовину скрытой потёкшими чернилами – самой тёмной частью загадки… Буквы, которые ещё можно прочесть, он помнит наизусть:
…ET-NAV-REX
Гардель достаёт из кармана золотой. Подносит к свету. Да, малёк прав, такие же буквы есть на всех луидорах.
– Это размер сокровища… – говорит он.
– И под чернильным пятном много цифр, – прибавляет Жозеф.
Глядя на блеск в глазах Гарделя, он продолжает:
– Возможно, я ещё кое-что понял насчёт той головы быка. Вы читали Библию?
Гардель кривится так, будто его спросили, танцует ли он ригодон или играет ли на корнете – инструменте, уже сто с лишним лет как вышедшем из моды.
– В церквях, – объясняет Жозеф, – голова быка – это знак святого Луки.
– Ты о ком?
– Святой Лука, один из четырёх евангелистов.
– Да что с тобой? Попа проглотил? От кого ты этого набрался?
– От Пуссена.
– Ты что, говоришь об этом с Пуссеном? – накидывается на него Гардель.
– Никогда. Это он рассказывает мне всякое, поучает. Он строил церкви в Италии. И бычья голова – это святой Лука…
– Люк де Лерн, – медленно кивает Гардель.
Тут он удостаивает Жозефа самой горячей и восторженной похвалы, на какую способен:
– Ладно.
Капитан разворачивается, шагает к двери, но возвращается.
– И ещё… остерегайся кока, – шепчет Гардель. – Думаю, он что-то скрывает.
– Кук?
Жозеф не может сдержать улыбки.
– Не знаю… Но предателей я чую за три мили. Каждого, кто перейдёт мне дорогу, я проучу. Раздавлю. И смахну.
Капитан удаляется.
Жозеф Март остаётся один, губы у него синие, ноги ледяные, с волос течёт. Он рад передышке, которую ему дадут эти находки, но не хотел бы, чтобы бедный Кук стал жертвой золотой лихорадки Гарделя.
Жозеф спускается в трюм. Вместо того чтобы вернуться в носовую часть, где его ждёт залатанный гамак, он берёт лампу. В этот поздний час, когда ему не надо бегать по палубе под ливнем или ползти на реи подтягивать паруса, начинается его третья, настоящая жизнь, невидимая для всех.
Между сундуками со стеклянными бусами, тканями, медными и фаянсовыми тазами он проскальзывает в двойное дно трюма, набитое бобами и галетами, рыскает среди бочек с припасами и пресной водой. Он ищет. Открывает ящики, разрывает горы мешков. Обшаривает каждый угол.
Потому что единственное сокровище, ради которого он проник на борт, совсем не на клочке бумаги и не закопано на далёком берегу. Это не богатство Люка де Лерна или ужасного капитана Кидда, Ла Бюза, Джека Рэкхема, Чёрной Бороды и всех прочих корсаров мира.
Нет. Всё куда проще.
Ещё до первого своего дня на судне он знал наверняка: четыре с половиной тонны чистого золота спрятаны где-то на борту.
12. Маленькая лошадь
Под деревьями двенадцать мужчин – они присели и разглядывают следы на земле. Долгое время они молчат. Только раздвигают траву, чтобы лучше разобрать отпечатки подков. Они хотят понять, чьи это следы и куда ведут.
Одеты они странно: в штаны с золотыми лампасами, шляпы всевозможных видов, форменную одежду всех мастей. У некоторых на плечах накидка, мешок или старое ружьё на ремне, но у многих выше пояса нет ничего, кроме тёмной кожи воинов ашанти, пришедших с холмов близ Кумаси.
Они никогда не заходили так далеко от родных земель, покинутых очень давно. Час уже поздний. Солнце заглядывает под деревья, высвечивая их.
Двое заговаривают. Один очень молод и очень самоуверен.
Он говорит:
– Это донгольская лошадь.
– Нельзя сказать точно, – отвечает другой. – У неё на копытах подковы, как у коней белокожих.
– Я могу сказать точно, – холодно возражает юноша. – Это донгольская лошадь лет четырёх или пяти, с лёгким седоком.
– Хватит, Авоши.
– Одной передней подковы не хватает.
Второй раздражается. Он – главный и на тридцать лет старше. На нём белый пудреный парик, который, по идее, должен добавлять ему солидности. Но сам парик нелепый. Так же, как и его собратья при дворах в Версале и Вене.
Остальные с восхищением оглядываются на Авоши. И правда, на левом переднем копыте нет подковы. Теперь, когда он сказал, они все это видят. Но каким чудом он может узнать возраст и породу лошади, как и вес всадника, по одним только отпечаткам копыт на земле и их глубине?
– Мы догоним её, – невозмутимо говорит главный. – Нужно только пойти по следу, когда стемнеет. А пока что поспим под деревьями.
Он поднимает взгляд на крону, не замечая прямо над собой слившуюся с корой тёмную тень, прижавшуюся к горизонтальной ветке. Альма успела зажмуриться, спрятав ослепительные белки своих глаз.
Дни и ночи она шла по следу Дымки, с луком через плечо. Когда терялась, то слушала своё тело, и оно в конце концов выводило её на след. Её не покидает новая сила, вселившаяся в неё на выходе из долины Изейя. Она помогает всегда выходить на нужную дорогу, а когда хочется есть – добывать пищу.
Порой она не узнаёт себя. Её стрелы за сотню метров попадают в летающих зигзагами мелких чибисов. Когда Альма не охотится сама, она таскает что-нибудь из кладовых диких зверей. Она умеет отличить воду, которую можно пить, от той, что убивает. Вечером она спит на деревьях, днём отдыхает на верхушках скал, чтобы просматривалась даль. А потом идёт дальше.
Она обнаружила этих людей несколько часов назад. А ещё раньше – почуяла в воздухе их присутствие. Она приблизилась к ним, переползая с дерева на дерево по верхним веткам, так что крона под её весом дрожала не больше, чем от вечернего ветерка.
Теперь они устроились в траве прямо под ней. И разворачивают пальцами листья, доставая из них почти прозрачное тесто. Они едят. Говорят между собой на языке, которого Альма никогда не
