Уильям Дитрих - Зеркало тьмы
– В том, что касается расходов, у наших бухгалтеров вкусы как у англичан.
Я не жаловался, прекрасно понимая, что путешествую в карете с единственной целью куда-то приехать, в то время как немногие могли похвастать такой оказией. Мы проезжали мимо длинных рядов крестьян, косящих траву на закате, мимо конюхов с обожженными солнцем плечами, выгребавших навоз из конюшен, и служанок, которые, словно парусники, разрезали юбками цыплячье море, которое снова смыкалось за ними, поглощая рассыпанное пшено. Я думал о том, насколько же это странно, безопасно и скучно – быть привязанным к одному месту, позволяя смене времен года определять твою жизнь. Вечерами я гулял, чтобы размяться, жуя яблоко или сливу, и если мне на пути встречался смышленый мальчишка или симпатичная мадемуазель, я временами показывал им свою винтовку или даже подстреливал для них ворону-другую. Подобное представление они считали волшебством, а меня принимали, словно я экзотический путешественник из другого мира.
Ученые были озабочены, но заинтересованы. В конце концов, они вот-вот увидят драматичный с геологической точки зрения остров на краю Османской империи, поучаствуют в политических интригах и, быть может, сделают пару археологических открытий. Уж конечно, наша поездка была более захватывающей, чем академические совещания. Правда в том, что я все еще сохранил остатки своей геройской репутации, и ученые надеялись на то, что и им достанутся кое-какие лавры, и я не мог их в этом винить.
Мы постепенно вжились в свои роли: я – бесстрашный проводник, за которым нужен глаз да глаз, Кювье – наш казначей и скептический надзиратель, Смит – упрямый англичанин, всегда готовый подставить плечо, и Фултон, наш жестянщик, с восхищением смотревший на каждое гребное колесо и шлюз. Изобретатель помогал нам коротать время, создавая многочисленные чертежи и схемы улучшения подвески нашей кареты, каждая из которых немедленно отбрасывалась кучером как непрактичная или слишком дорогая.
От скуки мы также пускались в дискуссии о необходимости заново переписать мировую историю.
– Все, что мы знаем, это что камни наслаивались и стирались на протяжении миллионов лет, – говорил Смит, – но как? Путем катастрофы, как вулкан или великий потоп, или же путем постепенной эрозии ветра и дождя? И кому какое дело, что там было при сотворении мира, пока не появились мы, люди? О чем думал Бог?
Он собирал камни на каждой остановке, отмечал их тип на карте Франции (по мне, так все камни были одинаковыми, но он различал их, как пастух различает коров в своем стаде) и затем выбрасывал в окно кареты.
– Мы также знаем, что на Земле существовало множество животных, которые не дожили до наших дней, – продолжал Кювье, – и многие из них были настоящими гигантами. Быть может, сотворение мира началось с большего разнообразия и размаха, которые затем истончились и сжались со временем? Странный прогресс, не находите? Кто мы – вершина творения или съежившийся плод? Или же животные превращались из одного вида в другой, как полагает Сент-Илер?[4] Я считаю его теорию чушью по множеству причин, не последняя из которых заключается в том, что мы не понимаем, как могла произойти подобная мутация.
– Он поделился со мной этой странной теорией в Египте, – вставил я, зажав винтовку между ног. Это было чем-то большим, чем простой нервной привычкой – мне доводилось становиться жертвой грабителей на большой дороге. – Меня больше интересует вопрос того, как зародилась цивилизация, и не существует ли каких-либо высших знаний, когда-то известных человеку, но забытых после падения Римской империи. Некоторые мои знакомые считают, что мифы о древних богах – это не что иное, как воспоминания о древних существах, которые каким-то образом научили человека растить пищу, строить дома и писать, таким образом подняв нас из грязи. Ложа египетского обряда считает, что знания таких предков могли бы наделить того, кто почерпнет их, ужасной силой. Мне доводилось видеть вещи, которые заставляли меня задуматься о том, что они могут быть правы.
– Какие вещи? – спросил Кювье. Он захватил с собой блокнот в переплете из красной кожи и ручку, чтобы записывать наши приключения, а также оловянный полевой офицерский набор, состоящий из ножниц, расчески, зубной щетки и часов с компасом в медном корпусе. Он записывал наши ремарки и отмечал направление движения с каждой записью, словно никто и никогда раньше не наносил большую дорогу на карту.
– Книгу, от которой были одни неприятности. И инструмент – молот, который оказался еще хуже.
– А теперь мы в поисках древнего орудия, – вымолвил Фултон, – причем Бонапарт, Фуше и те лунатики из борделя мадам Маргариты тоже им интересуются. Я не понимаю, почему Наполеон с таким трепетом относится к давно забытым орудиям и при этом не обращает должного внимания на мои современные экспонаты.
Он развлекался, разбирая и вновь собирая свои карманные часы, но постоянно терял шестеренки и пружины всякий раз, когда карета подпрыгивала на кочках, и нам всем приходилось искать их на пыльном полу. Кювье старался держать свои часы с компасом подальше от изобретателя.
– Такова природа человека – видеть недостатки в том, чем владеешь, и восхищаться идеальностью того, чего иметь не можешь, – сказал я. – Кроме того, покупка вашей подводной лодки или парового судна означает дискомфорт новизны и перемен, Роберт. А вот в том, чтобы отправить нас на поиски сокровищ и заговор с греческим патриотом, никакого риска нет.
– Зато для нас есть, – ответил Смит. – Лишь тот, кто стоит на берегу канала, хочет копать глубже, но никак не тот, кто стоит на его дне.
– Тот, кто стоит наверху, скажет, что видит дальше и может лучше измерить необходимую глубину, – заметил Кювье.
– Тогда тот, кто стоит на дне, должен ответить, что именно он может сообщить точный вес камней и грунта и количество мозолей на своих руках.
В Венеции мы на пароме пересекли прозрачную лагуну этого сказочного города, напоминавшего рассыпающийся свадебный торт, все еще гудящий от короткой оккупации Бонапартом в 1797 году. Французские войска разрушили ворота еврейского гетто (в результате чего многие евреи вступили в армию Наполеона) и положили конец тысячелетней независимости Венеции шквалом указов, декларирующих республиканские идеалы. Революция длилась недолго, и по Кампо-Формийскому договору город отошел к Австрии спустя всего несколько месяцев, но гетто так и не было восстановлено, и население города все еще спорило о пугающих свободах, обещанных французами, и делилось предупреждениями о том, что французские реформы рано или поздно приведут к тирании. Так что же несет этот Наполеон – надежду или страх, освобождение или новое рабство?