Александр Дюма - Сан Феличе
Вместе с тем его несколько удивляло, что, в то время как толпа шумно славила его победу, простолюдины вели себя совершенно непринужденно: они вскакивали на подножки кареты, на переднюю и заднюю скамеечки королевского экипажа, причем ни кучер, ни лакеи, ни скороходы не обращали на это никакого внимания; лаццарони хватали короля за нос, называли его «кум Носатый», дергали косичку его парика, обращались к нему на «ты», спрашивая, когда он будет торговать рыбой на Мерджеллине или есть макароны в театре Сан Карло. Далеко здесь было до той величественной неприступности, что присуща английским королям, и до благоговения, с каким к ним относятся окружающие. Но Фердинанда, казалось, радовала такая фамильярность, он весело отвечал на выходки лаццарони простонародными шутками и солеными словечками, под стать тем, какие отпускались в его адрес, и раздавал такие крепкие тумаки тем, кто чересчур сильно дергал его за парик, что Нельсон наконец стал видеть в этом обмене фамильярностями всего лишь необузданную забаву детей, влюбленных в своего родителя, и попустительство отца, прощающего всё своим чадам.
Теперь самолюбие Нельсона ожидали новые почести.
Подъезд посольства был превращен в огромную триумфальную арку, увенчанную новым гербом, что был пожалован английским королем победителю при Абукире вместе с титулом барона Нильского и званием лорда. По сторонам арки были установлены две позолоченные мачты, наподобие тех, что в праздничные дни воздвигаются в Венеции на Пьяццетте, а к верху мачт были прикреплены длинные красные стяги, где золотыми литерами было начертано: «Горацио Нельсон»; морской ветер развевал полотнища, так что они были хорошо видны народу.
Лестница, ведущая на второй этаж, поднималась под сводом лавровых деревьев, украшенных редкостными цветами, из которых складывались инициалы Нельсона — буквы Г и Н. Пуговицы на ливреях слуг, фарфоровый сервиз — все, вплоть до скатертей на огромном столе, накрытом на восемьдесят персон в картинной галерее, все, вплоть до салфеток, было помечено этими инициалами в лавровых веночках; воздух был напоен еле уловимыми ароматами; звучала музыка, достаточно приглушенная, чтобы не мешать беседе; в обширном дворце, подобном волшебному жилищу Армиды, разливались неведомые звуки и благоухание.
За стол не садились: ждали приезда священнослужителей — архиепископа Капече Дзурло и кардинала Фабрицио Руффо.
Едва только они пожаловали, как, согласно придворному этикету, предусматривающему, что короли, где бы они ни находились, должны чувствовать себя как дома, их величествам доложили, что кушать подано.
Нельсону было предложено место напротив короля, между королевой Марией Каролиной и леди Гамильтон.
Как Апиций, который некогда тоже жил в Неаполе и которому Тиберий пересылал из Капреи тюрбо, чересчур крупную и дорогую для него самого; как Апиций, который покончил с собою, когда у него осталось всего-навсего несколько миллионов, ибо он считал, что человеку разорившемуся не стоит жить, — так и сэр Уильям Гамильтон, подчинив науку гастрономическому искусству, собрал контрибуцию с кулинаров всего мира.
В зеркалах, в канделябрах, в хрустале отражалось пламя тысяч свечей; вся волшебная галерея была залита сиянием более ярким, чем солнечные лучи в самые жаркие часы дня и самые ясные летние полдни.
Свет этот играл на золотых и серебряных позументах мундиров, трепетал разноцветными блестками на орденах, медалях, бриллиантовых крестах, украшавших грудь знатных сотрапезников, и окружал их тем ореолом, что превращает в глазах порабощенных народов королей, королев, принцев, придворных — словом, всех земных владык — в полубогов, в существа из ряду вон выходящие и привилегированные.
При каждой смене блюд провозглашался тост; пример этому дал сам Фердинанд, предложив первую здравицу за славное царствование, за безоблачное благополучие и долголетие его возлюбленного кузена и царственного союзника Георга III, короля Англии.
Королева, вопреки всем обычаям, предложила тост за Нельсона, освободителя Италии; следуя ее примеру, Эмма Лайонна выпила за здоровье героя Нила, затем передала Нельсону бокал, который она пригубила, превратив вино в пламя. И с каждым новым тостом раздавались крики «ура»: зал, казалось, готов был обрушиться. Так, со все возрастающим воодушевлением, обед подходил к концу, и тут неожиданное обстоятельство привело гостей в совсем уж неистовый восторг.
Восемьдесят сотрапезников рассчитывали, что король поднимется с места и тем самым подаст знак всем выйти из-за стола; король действительно встал, а вслед за ним остальные, но он замер на месте: раздалась торжественная, широкая, глубоко меланхолическая мелодия, заказанная Людовиком XIV Люлли в честь изгнанного из Виндзора Якова II, царственного гостя Сен-Жермена — «God save the King!». Гимн исполняли лучшие певцы театра Сан Карло в сопровождении оркестра из ста двадцати музыкантов.
Каждый куплет вызывал бурю аплодисментов, а последнему рукоплескали еще дольше и более шумно, чем остальным, ибо думали, что на этом пение кончится. Но тут какой-то голос, чистый, ясный, звонкий, запел еще один куплет, присочиненный сообразно случаю и ценный не столько своими поэтическими достоинствами, сколько намерениями, с какими он был добавлен:
Хвала спасителю державы,Грозе врагов, любимцу славы!Не будет Нельсон позабыт!Египта древние равниныИ Англия, венчая сына,Поют, ликуя, гимн единый:«Всевышний короля храни!»[9]
В литературном переводе.Как ни слабы были эти стихи, они вызвали новые, не менее бурные восторги, но вдруг голоса присутствующих осеклись, и испуганные взоры обратились к дверям, словно на пороге пиршественного зала показался призрак Банко или статуя Командора.
В дверях стоял человек высокого роста, со зловещим выражением лица; на нем была строгая и великолепная республиканская форма, все детали которой четко выделялись благодаря яркому освещению. То был синий мундир с широкими лацканами, красный шитый золотом жилет, белые лосины, сапоги с отворотами; левой рукой вошедший опирался на рукоятку сабли, правую заложил за жилет, а голова его — непростительная дерзость! — была покрыта треугольной шляпой с развевающимся трехцветным султаном — эмблемой той Революции, что возвысила народ до уровня трона, а королей низвела на уровень эшафота.
Это был посол Франции, тот самый Гара́, который от имени Национального конвента зачитал в Тампле смертный приговор Людовику XVI.
