Зиновий Давыдов - Беруны.
И он отворачивался от непочтительного зубоскала и обращался к Федору.
– Ты послушай, Федя, чего бывало, – хрипел старик Федору в самое ухо. – Мне в Шенкурске на ярмарке рассказывал охотник. Уложил это он здоровенного зверя. Снял с хозяина шкуру и, как глянул, так весь и затрясся. У него брюхо под шкурой-то мужицким кушаком опоясано...
Тимофеич даже откинулся назад при этих словах, желая быть свидетелем всей силы впечатления, которое произвели его слова. Но Федор был, как всегда, молчалив и задумчив и шел рядом с Тимофеичем, с трудом выбирая ноги из глубокого, рыхлого снега.
Тимофеич снова щурил красные от ветра глаза и, зорко всматриваясь в убегавшие впереди снеговые перекаты, продолжал тем временем посвящать Федора в тайны и заклятья, которыми оброс за свою долгую жизнь, как старый пень мхом.
– Хозяин – он думец, – твердил старик, – в нем думы много. Он наперед такое знает!
Так они бродили вокруг ложбинки, утопая в занесенных снегом ямах. Но зверье держалось от ложбинки поодаль, и охота ничего не давала. Степан пока что учился стрелять из лука и вскоре так наловчился, что шагов за сто попадал в поставленное стоймя полено. А мясо оленье тем временем все убывало. Однако звероловы не отчаивались ещё промыслить себе пропитание при помощи сломанного крюка и нескольких старых гвоздей.
В сумерки охотники возвращались домой, топили печь и варили в котелке оленью требуху. Потом, разогретые и разморенные, они клевали носами у догоравшего огня, слыша сквозь дремоту, как потрескивает уголье, облизываемое синими огоньками и присыпаемое сверху легким пеплом. Когда погасал последний уголек, Тимофеич ощупью лез на горячую печку, а за ним вслед лезли туда же Степан, Ванюшка и Федор. Здесь они отсыпались вдоволь, потому что ночь была темная и, казалось, длилась бесконечно. Они по нескольку раз просыпались в ночи и с тревогой прислушивались к тому, как что-то шебаршит за стеной.
Шорохи и трески исходили неведомо откуда. Казалось, что-то таинственное происходит в загадочных недрах Малого Беруна. Что было там, за горою? Берлоги ошкуев или, может быть, и того пострашнее? На это не в силах был ответить Тимофеич, который по разным случаям вкусил от древнего знания и мог порассказать и сказку и быль: о четырех временах, о ветрах и громах, о сапфире-камне и даже о какой-то рыбе «корабли-держи». Но что было за горою, этого не знал Тимофеич. Там было неведомое. И это было страшно.
IV. РАССКАЗ, ТИМОФЕИЧА О ЦАРЕ И РАЗБОЙНИКАХ
Чем длиннее становились ночи, тем тяжелее было долгое лежание на печи, в кромешной темноте, среди загадочных шорохов и тресков. Ванюшке все мерещились разбойники, и он будил Степана, с которым лежал рядом, но Степан чертыхался и снова засыпал, повернувшись на другой бок. А Ванюшка дрожа сидел на печи, прислушиваясь к голосам ночи, со всех сторон натекавшей в ложбинку, наплывавшей с океана, который бил в остров льдом и мраком.
Ванюшка сидел так, поджав ноги, потом с головою укрывался своим заячьим полушубком и лежал, пока не начинали ворочаться отоспавшиеся Тимофеич, Степан и Федор. Тогда Ванюшка успокаивался и засыпал в свой черед.
– Боится разбойников твой Ваньша, – говорил Тимофеичу Степан, – меня ночью будит. Женить бы парня, тогда и перестанет бояться разбойников.
И, назевавшись, Степан продолжал свои рассуждения на досуге, с которым никто из них все равно не знал, что делать:
– Да как его тут женишь, Ивана? Где здесь, на Беруне, живут свахи? А была бы сваха – нашлась бы и невеста. Хочешь, Вань, мы тебя тут женим? – тормошил он полупроснувшегося Ванюшку. – Уже и невесту тебе Тимофеич присмотрел, право слово, – богатую и пригожую. Женим мы тебя на дочке разбойничьего атамана. Хочешь?
– Иди ты! – сердился Ванюшка и отворачивался от него.
– Да ты чего смеешься, Стёп! – хрипел Тимофеич, свесивший с печи босые ноги и скребший себе всею пятернею заросшую выцветшим волосом грудь. – Может, тут и впрямь какие-нибудь человеки обретаются. Не одни мы. Приспеет лето, обшарим остров, да и поглянем, какие тут укрываются разбойники. Может, ещё которые остались после царя Петра.
– После царя Гороха, – дразнил Тимофеича Степан.
– А какие такие остались? – спохватился Ванюшка.
– А остались те, которых, может, не добил солдат. Полесовать[25] был охотник Петр Алексеевич. И как поехал он однажды полесовать и в лесах заблудился, и продлилось времени много, и стало темно, пристигла ночь, а выехать в свое место никак не может и едет втемне, под ногами у коня хрустит, и в небе только звезды мелькают. И попался ему тут солдат – тоже заблудился, в ельник залез и сидит.
Тимофеич закашлялся, сплюнул и опять забрался под тулуп.
– Ну!.. – дернул его за рукав Ванюшка.
– Не ну, а тпру! Погоди! Экой ты!
Тимофеич растянулся на печи, старательно подоткнув тулуп под себя.
– Ну!.. – снова дернул его за рукав Ванюшка.
– Пшш!.. – цыкнул на него Тимофеич и прислушался.
На дворе, за бревенчатой стеной, что-то прошебаршило и стихло.
– Так вот, значит, попался ему солдат, – продолжал Тимофеич.
«Что же ты тут сидишь, солдат?»
«Я, – говорит служивый, – заблудился. А ты, – спрашивает, – кто есть?»
«Я, – говорит Петр,– царский охотник, полесник».
Ну и двинулись они вместе. И говорит царский охотник солдату:
«Полезай, – говорит, – на дерево и смотри, не видать ли где огня на Петергоф».
Солдат ему отвечает:
«Я, – говорит, – не матрос, а пехотный солдат, пялиться не могу; полезай сам!»
«Придержи моего коня», – говорит ему Петр; а сам полез на ель, добрался до самой вершины, осмотрел и видит – в одном месте огонек блестит.
А служивый тем временем стал вокруг коня пощупывать и, не будь дурак, флягу нащупал; флягу он тряхнул – там болтается; вынул затычку, носом потянул – боярская водка. «Эге, – смекнул солдат, – да он, – думает, – полесник царский, с запасом ездит», – да с горлышка и попил, натянулся вина. Тут Алексеевич спустился наземь, сел на коня, и опять двинулись, впереди на коне Петр, а пехтура вприпрыжку за ним пешком поспешает. Держали они на этот огонек, который с полянки блестел, и приехали к воротам, и солдат стал стучать в те ворота, и никто им ничего, только псы за воротами ревут да звезды в небе щурятся.
Тимофеич опять умолк и опять начал, после того как Ванюшка слегка лягнул его в бок босой пяткой:
– Ну, тогда, значит, солдат, даром что пехотный – не матрос, сиганул через забор и, сигаючи, епанчишку[26] разорвал, так у него целый кусище на колу и остался. И как соскочил он туда наземь, то и отворил Алексеевичу ворота, и Алексеевич туда въехал. Вошли в дом, а там только старуха да девка немая, старухина дочерь. Солдат и говорит:
