Александр Дюма - Последний платеж
Для Эдмона и Гайде, имевших хорошую паровую машину на своей яхте на случай штилей или слишком сильных штормов, пароход был уже не полной новостью, но возможность проделать путь до Гамбурга по мало приветливому северному морю на пароходе их соблазнила.
Вместе с Гурениным они направились к причалу гамбургского парохода, который, как оказалось, возвращался из своего петербургского рейса.
И вот здесь, у причального пирса произошло нечто, вторично до глубины души потрясшее Эдмона Дантеса.
В высоком и широкоплечем молодом человеке, стоявшем на борту, граф Монте-Кристо узнал ошеломленно того, кто полтора месяца тому назад дерзко и яростно нанес ему страшный удар по лицу в московском ресторане-трактире.
И еще более ошеломляющим оказалось то, что тотчас же последовало: увидев этого медведеобразного молодого человека, спутник Эдмона и Гайде, господин Гуренин, удивленно вскинул руки и радостно закричал:
— Кого я вижу! Жан, ты ли это? Какими судьбами?
Молодой великан растерянно переводил взгляд со спутника графа на него самого и Гайде, которых он несомненно узнал сколь ни коротка была их встреча в Москве. Он полувнятно забормотал с борта по-русски нечто неясное даже для Гайде, хотя ее словарь все расширялся:
— Матушка вызывала… срочное дело. А вы, дядюшка, как сюда попали? — лепетал молодой человек, не зная, что делать, как видно, то ли обнимать давно невиденного родственника, то ли спрятаться внутри парохода.
Выручил его дядюшка:
— Давай облобызаемся, племяш, как велит московский обычай! — весело и добродушно произнес господин Гуренин, вызывая его на пирс. Потом он обернулся к своим окаменевшим спутникам.
— Прошу познакомиться — мой племянник студент Жан, по-русски Иван. Как будто догадываюсь я, он приезжал на побывку из Берлина, где по примеру Ломоносова постигает бездны университетской премудрости… А это, — сделал он жест племяннику, — мои драгоценные гости, вернее — гости России, народа русского, французский граф Монте-Кристо и его прелестная, культурнейшая супруга — мадам Гайде! Прошу взаимно любить и жаловать, знакомством сим не пренебрегать!
Странное смущение и раздумье племянника не ускользнуло от Гуренина-дяди:
— Да что же это, друзья мои, стоите вы, словно пригвожденные! — вскричал он, глядя то на одного, то на другого. — Или неровен час, может быть, где-нибудь уже повстречались на перепутьях сложной нашей жизни… И еще того хуже — не поладили, может?
Эдмон взял на себя обязанность покончить с затянувшейся неловкостью. Он постарался как можно доброжелательнее и мягче улыбнуться, и произнес:
— Ваш племянник, дорогой месье Гуренин, по всей видимости, принял меня за другого кого-то… Подобные случаи бывают и не столь уж редко! Надо лишь побыстрее прояснить недоразумение, только и всего!
Он заставил себя протянуть молодому великану руку, которую тот, к его удивлению, схватил, как некий спасательный круг.
Этот молодой «медведь» — Жан Гуренин выглядел сейчас совершенно иным по сравнению с тем, каким был в Москве. Если там вся его огромная фигура дышала яростной ненавистью, гневным, даже бешеным презрением, то сейчас это был просто смущенный студент, который неправильно ответил на экзамене и потому готовый на все, лишь бы исправить свою оплошность.
Даже Гайде стало как будто жаль этого растерявшегося увальня. Она снисходительно улыбнулась и молвила:
— Многие ошибки зрения происходят от ошибок логики… Логика же учит нас, что белое не может быть одновременно и черным, а также один и тот же человек не может быть одновременно в двух противоположных точках земной поверхности…
Эта не такая уж новая идея прозвучала, видимо, впечатляюще и убедительно для молодого студента, тем более наличием знакомых по науке терминов и он совсем уже виновато заулыбался:
— Признаться я и в самом деле принял вас за других… — пробормотал он, тряся руку Эдмона и поспешил приложиться к ручке графини.
Успокоенный господин Гуренин ободряюще похлопал племянника по плечу:
— Приучайся, Жан, быть светским человеком. Я бы на твоем месте поехал учиться уму-разуму, да заодно и хорошим манерам не в солдафонский Берлин, а в царство изысканности и благородства — блистательный Париж. Сколько уже веков этот город обучает весь мир изяществу поведения и логичности мышления. Туманные идеи Канта не могут сравниться с ясностью Гольбаха и Монтена, с конкретным гуманизмом Ламерри и Дидро!.. Эх, — с веселым благодушным вздохом добавил он, — не прочь бы и я пройти какой-нибудь из факультетов Сорбонны, великого парижского кладезя знаний… Да, увы, не пустят старика…
Напряженность полностью разрядилась. Гуренин-старший осведомился у младшего легко ли он получил в Петербурге билет на пароход и, получив утвердительный ответ, бурно потащил графа и Гайде к окошку кассы.
Но и в уме, и в сердце Эдмона под маской внешнего его спокойствия все так и кипело! Судьба свела его с тем, кто нанес ему величайшее из всех мыслимых оскорблений, и пусть оскорбление это предназначалось другому — все же именно его лицо, лицо Эдмона Дантеса, графа Монте-Кристо подверглось постыдному удару от руки этого полусмешного юнца. Это можно было, конечно, сравнить с ошибочно пущенным во время детской уличной игры комком грязи, или выплеснутым из окна ведром помоев, но сравнение еще не есть равенство понятий. Пощечина, полученная Эдмоном Дантесом вместо Жоржа-Шарля Дантеса не должна была остаться несмытой. Чем угодно и как угодно — водой ли, кровью ли, или, наконец, всемирным оповещением, что пощечина, адресованная другому Дантесу, который вполне ее заслужил, — все же дошла по назначению. Клеймом Каина — вот чем она должна была дойти до Жоржа Дантеса де Геккерена!
При содействии господина Гуренина удалось получить на гамбургский пароход отдельную, высшего класса каюту, стоимости столь высокой, что мало кто мог позволить себе такую роскошь. Выяснилось, что молодой племянник-студент смог при вероятной своей обеспеченности приобрести место лишь в шестиместной мужской кают-компании. Он был весьма доволен и этим.
Прощаясь с пришедшими ему по душе французскими гостями, Гуренин-старший на глазах у племянника горячо обнял и прижал Эдмона к сердцу, несколько раз поцеловал руку Гайде и долго-долго махал с причала белым платком.
Видя все это, молодой «медведь» Жан все более растерянно молчал, конфузливо пряча глаза от неожиданных и невольных своих попутчиков. Вдруг, наконец, как бы решившись, выждал, когда они возвращались в свою каюту, он подошел к ним своей тяжелой медвежьей поступью.
