Борис Климычев - Корона скифа (сборник)

— Ну и клятва! Ты ведь пожилой уже.

— Мало ли что, Ну, Богом клянусь, отцом нашим!

— Хорошо, дня два-три поживете у меня. Я тут побываю в некоторых домах, кое-что легкое заберу, так чтоб идти с одним маленьким саквояжиком. Россия не погибнет! Пока за границей будем силы собирать, чтоб спасти ее от красной заразы!

— Точно! — подтвердил Варсанофий. — Спасти матушку Расею от жидов и масонов, все комиссары — пархатые, чесноком воняют…

Через три дня около финской границы шагали они с мешками на спинах, поверх одежды надеты были на них специально изготовленные колдуном балахоны связанные из хвойных ветвей.

— Помалу, помалу! — повторял Варсанофий. — Ступайте, чтоб ни одна ветка не хрустнула.

— Стой! Кто идет! — внезапно раздался окрик.

— Это они заметили вспугнутых нами птичек. Замрите, как снопы, они сейчас сюды смотрят через бинокуляр.

Вдруг вспыхнувший луч прожектора ударил Манасевичу прямо в очки. Иван Федорович света не вытерпел и заскакал по кочкам как козел, иногда он поскальзывался, разбивал болотный лед, с трудом распрямляя вновь длинные ноги.

— Стой, стрелять буду! — прозвучало еще раз. Грохнул выстрел и Манасевич упал. Прожектор переместился в место его падения.

— Алена! Пора когти рвать, ползком, ползком! — хрипел в ухо девушке Варсанофий.

На финской стороне они вышли на луг со стожком. Потом увидели крытый черепицей дом и примкнувшие к нему аккуратные сараи. В конюшне лошади мирно хрупали овес.

— Обойдем сторонкой, надо подальше от границы отойти, чтоб никто не сумлевался.

— Че же теперь делать будем в чужедальней сторонушке? — запричитала Алена.

— Че делать, че делать! — передразнил ее Варсанофий, ты благодари Господа Бога, что жива осталась. А Финляндия — какая чужедальняя сторона? Еще недавно она была, нашей рассейской, тут почти весь народ балакает по-русски.

— Ивана Федоровича жалко!

— Жалко брильянтов, которые у него в мешке были, теперь это доб-ро комиссарам досталось. Но какой-то ломоть серебряных и золотых фитюлек он и в мой мешок положил. Поживем! Из лаптей в лаковую обувь переобуемся. Шампань жрать будем, коньяки, жить во дворцах будем! А ты — Иван Федорович! Хрен с ним, с Иваном Федоровичем! Было ихнее время, теперь стало — наше!

Так два бывших томича стали жить в Финляндии. Граф Загорский, видимо, тоже перешел границу.

Следователь Кузичкин давно вернулся в Москву, но о сбежавшем кровососе не забыл. Он перечитывал всю российскую, и всю доступную ему зарубежную прессу. И, конечно, он обратил внимание на заметку, в которой говорилось, что в Австрии полиция безуспешно ищет маньяка-вампира, убившего с десятка два юных женщин. «Эге, вот ты где голубчик!» — подумал Кузичкин. А через какое-то время прочел, что эпидемия подобных убийств в Австрии стихла, зато забушевала в Аргентине.

«Ну и прыть!» — сказал Кузичкин. Но больше заметок о подобных событиях он уже не находил. «То ли его укокошили, то ли посадили!» — решил Кузичкин.

Всякому — своё

Пришла в Томск весна 1920 года. Штабеля трупов на крутом берегу речки Ушайки теперь горели денно и нощно, насыщая округу смрадом и заглушая запахи клейких тополиных и березовых почек и вербных шишек, которые сияли над водой как малые свечи. И была надежда, что вскоре все мертвое сгорит дотла и все живое восторжествует.

В доме напротив университета в эти дни поселилась скорбь. Уже стало известно, что был расстрелян выросший в этом доме Виктор Николаевич Пепеляев.

Поезд Верховного правителя Александра Васильевича Колчака, адмирала, бывшего полярного исследователя, гидролога, бывшего командующего Черноморским военным флотом, и т. д. и т. п, после разгрома белогвардейских войск был взят под охрану чехословацким корпусом в Нижнеудинске. Коварные чехи выдали адмирала большевикам в обмен на право проехать поездом во Владивосток, чтобы затем вернуться на пароходе к себе на родину.

Большевики перевезли адмирала в Иркутск. Без суда, на основании постановления Иркутского ревкома, Колчака и Пепеляева вывели на расстрел на лед таежной речки Ушаковки и поставили возле проруби. Виктору Пепеляеву тогда только что исполнилось тридцать четыре. Всего полтора месяца Виктор Николаевич выполнял обязанности премьера в колчаковском правительстве. При прочтении приговора перед ним, как в киноаппарате лента, прокрутилась вся его жизнь. И это — все?

Он упал на колени, закричал:

— Граждане! Поймите! Мы с братом были против жестокостей, мы адмиралу предлагали отречься! Он подтвердит! Мы с братом готовили восстание против колчаковского режима. Разберитесь! Прошу вас, нельзя же так! Мне только тридцать четыре года!

— Бросьте! Сатурн пожирает своих детей! Встаньте! — сказал Колчак, докуривая папиросу, воткнутую в красивый наборный мундштук. — Вам — тридцать четыре, мне — сорок шесть, в сравнении с вечностью и то и другое — пустяк…

Грянул залп. Виктора Николаевича не стало, а дом, где он родился в Томске, остался. Дома переживают людей, дома почти никогда не делают никому зла. А люди — делают. Иногда они бывают уверены, что творят свое зло во имя высших благ и высших целей. И только где-нибудь у обрыва или проруби перед лицом неминуемой смерти начинают стенать и каяться.

Летом 1920 года на восемьдесят пятом году жизни в университетской клинике скончался Григорий Николаевич Потанин — первый почетный гражданин Сибири, совесть и гордость «Сибирских Афин». В такие годы мужская сила превращается в свою противоположность, воспаляется все, что может, и все, что не может воспалиться.

Но мысли, выработанные могучим мозгом не могут воспалиться и умереть. Метрополия забирает себе из наших недр золото и алмазы, чтобы затем чеканить ордена и деньги для жителей своих столиц. Наши рабочие, ученые, поэты и художники ничуть не хуже ваших, почему же они должны жить хуже? Длинная зима, короткое лето, до сих пор ссылаемые в Сибирь преступники, это, что ли, награда за все наши адские труды? Впрочем, не услышали раньше, не слышат и теперь. Остается надеяться на будущее. А мы, как было во все войны, будем в нужное время приходить на фронты и прикрывать грудью Страну, Россию, Родину.

Многие бывшие богатеи удрали из Томска, в Монголию уехали, в Китай. Дорога туда торговым людям и прежде была знакома. Ушли и военные. В том числе и генерал-лейтенант Анатолий Николаевич Пепеляев. Теперь где-нибудь в Харбине официант в синем халате в обед спрашивает его:

— Тебя чего хотиза есть?

А чего хочется русскому человеку на чужбине? Ему «хотиза есть» видеть родной дом, родные лица, справлять Масленицу и Пасху. Дышать воздухом хвои, мчаться на лыжах в метель и пургу. Родина есть родина. Потому-то некоторые бывшие богатеи остались в Томске, несмотря на то, что их могли и в тюрьму упрятать, и расстрелять.