Капитан Хорнблауэр. Под стягом победным - Сесил Скотт Форестер
В некотором роде смерть жены выручила его, подарила предлог оставаться молчаливым и неприступным во все дни ожидания. Не нарушая законов вежливости, он мог ходить по свободному участку палубы под теплыми солнечными лучами. Гамбир прохаживался с капитаном флота или флаг-капитаном, уорент-офицеры гуляли по двое, по трое, весело переговариваясь, но все избегали попадаться ему на пути, никто не обижался, что он сидит за обедом мрачнее тучи или держится особняком на адмиральских молитвенных собраниях.
В противном случае ему пришлось бы окунуться в бурную светскую жизнь флагмана, говорить с офицерами, которые бы вежливо обходили молчанием предстоящий трибунал. Он не хотел вступать в бесконечные разговоры о парусах и тросах, героически делая вид, будто тяжесть сданного «Сатерленда» не давит на его плечи. Как ни добры были окружающие, он чувствовал себя изгоем. Пусть Календер открыто восторгается его подвигами, пусть Гамбир держится уважительно, пусть молодые лейтенанты глядят на него круглыми от восхищения глазами — однако ни один из них не спускал флага перед неприятелем. Не раз и не два, гуляя по палубе, Хорнблауэр желал, чтобы его убило ядром на шканцах «Сатерленда». Он не нужен ни одной живой душе — маленький сын в Англии, на попечении безвестной кормилицы, возможно, с годами будет стыдиться своего имени.
Возомнив, что окружающие будут его сторониться, он сам с гордой горечью сторонился окружающих. Он один, без дружеской поддержки, пережил эти черные дни, на исходе которых Гамбир сдал командование прибывшему на «Британии» Худу, и «Виктория» под грохот салютов вошла в Портсмутскую гавань. Ее задержали противные ветра: семь долгих дней лавировала она в Ла-Манше, прежде чем достигла Спитхедского рейда и якорный канат загромыхал через клюз.
Хорнблауэр сидел в каюте, безразличный к зеленым холмам острова Уайт и людным портсмутским улочкам. В дверь постучали — не иначе как принесли распоряжения касательно трибунала.
— Войдите! — крикнул он, но вошел Буш, стуча деревянной ногой, расплывшийся в улыбке, с полной охапкой пакетов и свертков.
При виде родного лица тоска мигом улетучилась. Хорнблауэр заулыбался не хуже Буша, он тряс и тряс ему руку, усадил его на единственный стул, предложил послать за выпивкой, от радости позабыв обычные скованность и сдержанность.
— Со мной все отлично, сэр, — сказал Буш на расспросы Хорнблауэра. — Все не было случая выразить вам свою благодарность.
— Меня не за что благодарить, — сказал Хорнблауэр. В голосе его вновь проскользнула горечь. — Скажите спасибо его милости.
— Все равно я знаю, кому обязан, — упрямо отвечал Буш. — На следующей неделе меня производят в капитаны. Корабля не дадут — куда мне с деревяшкой-то, — но обещали место в ширнесском доке. Если бы не вы, не бывать мне капитаном.
— Чушь, — сказал Хорнблауэр. От этой трогательной признательности ему вновь стало не по себе.
— А вы как, сэр? — спросил Буш, глядя на капитана встревоженными голубыми глазами.
Хорнблауэр пожал плечами.
— Здоров и бодр, — отвечал он.
— Я очень огорчился, когда узнал про миссис Хорнблауэр, сэр, — сказал Буш.
Больше ничего и не надо было говорить — они слишком хорошо друг друга знали.
— Я взял на себя смелость привезти вам письма, сэр. — Буш торопился сменить тему. — Их скопилась целая куча.
— Да? — сказал Хорнблауэр.
— В этом большом свертке, полагаю, шпага, сэр. — Буш знал, что Хорнблауэра заинтересует.
— Раз так, давайте развяжем, — милостиво разрешил Хорнблауэр.
Это и впрямь оказалась шпага — в ножнах с золотыми накладками и с золотой рукоятью, витиеватая надпись на стальном лезвии тоже была золотая, — шпага ценой в сто гиней, дар Патриотического фонда за потопленный «Нативидад». Эту шпагу Хорнблауэр оставил в бакалейной лавке Дуддингстона под залог, когда снаряжал «Сатерленд».
«Понаписали-то, понаписали», — сетовал тогда Дуддингстон.
— Посмотрим, что сообщит нам Дуддингстон, — сказал Хорнблауэр, вскрывая приложенное к свертку письмо.
Сэр!
С глубочайшим воодушевлением прочитал, что вам удалось вырваться из когтей корсиканца, и не нахожу слов, чтобы выразить мое ликование. Сколь счастливы мы все, что весть о вашей преждевременной кончине не подтвердилась! Сколь восхищены вашими беспримерными подвигами! Совесть не позволяет мне долее удерживать шпагу офицера столь славного, посему отваживаюсь послать вам этот пакет в надежде, что впредь вы будете утверждать господство Британии над морями с этой шпагой на боку.
Остаюсь ваш покорнейший смиреннейший слуга
Дж. Дуддингстон.
— Фу-ты господи, — сказал Хорнблауэр.
Он дал Бушу прочитать письмо — Буш теперь капитан и ровня ему, к тому же друг, и может без ущерба для дисциплины узнать, как выкручивался капитан, снаряжаясь в море. Когда Буш прочитал письмо и поднял глаза, Хорнблауэр рассмеялся несколько смущенно.
— Глядите, как растрогался наш друг Дуддингстон, коли выпускает из рук залог пятидесяти гиней. — Хорнблауэр говорил грубовато, пряча гордость, но тронут был по-настоящему. Он еле сдержал слезы.
— Ничего удивительного, сэр, — сказал Буш, перебирая газеты. — Поглядите только сюда, сэр, и сюда. Это «Морнинг кроникл», а это «Таймс». Я их отложил для вас, надеялся, вам будет любопытно.
Хорнблауэр проглядел отмеченные столбцы. Как-то вышло, что суть он ухватил сразу, не читая. Британская пресса не жалела красок. Как и предвидел Буш, публику захватила весть, что британский капитан, якобы зверски умерщвленный корсиканским тираном, бежал, и не просто бежал, а прихватил с собой британский корабль, давний трофей корсиканца. Целые столбцы восхваляли дерзновение и талант Хорнблауэра. Абзац в «Таймс» привлек его внимание, и он прочитал его от начала до конца.
Капитану Хорнблауэру предстоит отвечать перед судом за капитуляцию «Сатерленда», но, как мы уже указывали, публикуя отчет о сражении в заливе Росас, он действовал столь продуманно и столь образцово, вне зависимости от того, следовал ли при этом указаниям покойного адмирала Лейтона или нет, что, хотя сейчас он находится под арестом до суда, мы, не колеблясь, предсказываем ему скорое
