Жан-Франсуа Намьяс - Дитя Всех святых. Перстень со львом
— Вы никогда не пытались уехать отсюда?
— А как вы думаете, далеко ли может уйти одинокая женщина, да к тому же еврейка, в незнакомой стране?
— Но зачем оставаться в подземелье? Почему не перебраться в какую-нибудь другую комнату замка?
— Вот этого я вам не скажу! Впрочем, я сейчас собираюсь туда вернуться и прошу у вас как милости, чтобы вы больше не виделись со мной. Если захотите, чтобы Эсперанса подала вам поесть, хлопните в ладоши два раза — она поймет. Прощайте, сеньор!
И Юдифь из Гранады исчезла в темноте, оставив Франсуа одного в необъятном зале… Единорог! Она заставила его вспомнить о единороге, о животном таком таинственном и диком, что редко кому удавалось его увидеть. Юдифь, эта дикарка, явившаяся из королевства, куда не проникал ни один христианин, весьма походила на этого сказочного зверя. У Франсуа вдруг появилось безумное желание привязать ее к себе, приручить. Но он решил ничего не предпринимать. Он испытывал к ней слишком большое уважение. К тому же у него не было ни малейшего желания здесь оставаться. Слишком уж мрачен Лумиель! Франсуа уедет завтра же, оставив в одиночестве этих двух женщин, имеющих меж собой так мало общего…
Франсуа провел ночь в спальном покое величиной с собор. Еще ни разу в жизни ему не было так холодно. Ему доводилось спать зимой под открытым небом во время походов, но ничто не могло сравниться со стужей этого пустого зала. Ему казалось, что он вморожен в огромную глыбу льда; холод проникал в него через все поры кожи.
Когда Франсуа проснулся, его колотила дрожь. Ему хватило сил только на то, чтобы одеться, больше он ни на что не был способен. Он позвал Эсперансу, которая, увидев его состояние, принесла одеяла и горячий бульон, и снова улегся в постель. Привыкнув к слабому свету, который просачивался через четыре бойницы, расположенные на высоте человеческого роста, Франсуа понемногу рассмотрел окружающую его обстановку. Кроме кровати тут имелись два кресла и поместительный сундук, а на одной из стен — деревянный крест огромных размеров, наверняка ничуть не меньше того, на котором распяли самого Христа.
Здесь Франсуа и провел последующие дни.
Лихорадка не покидала его, и он становился все слабее и слабее. Вначале он еще мог сделать несколько шагов по комнате, подойти к бойнице, выглянуть наружу, но вскоре болезнь окончательно приковала его к постели. Эсперанса заботливо за ним ухаживала. На следующее воскресенье, хоть Франсуа об этом не просил, она послала в деревню за священником, который для него одного отслужил мессу.
Франсуа чувствовал, что заболел очень тяжело, но не терял надежды. Он доверился своему крепкому сложению и постоянно напоминал себе урок Божьей Твари: терпение… Ничто другое не было ему так необходимо в этом пустом зале, в обществе одной лишь старухи, безмолвно навещавшей его время от времени.
Воскресные мессы позволили Франсуа вести счет дням, и это стало для него большим подспорьем. Его состояние медленно улучшалось, и он уж было подумал, что выздоравливает, как вдруг на третий день после четвертого воскресенья Великого Поста почувствовал признаки кишечного расстройства. Сначала Франсуа счел это временным недомоганием, но ему стремительно становилось все хуже. Скоро он практически ничего не мог проглотить, его иссушала жажда… Боль была постоянна и нестерпима. Он корчился на своей постели и днем, и ночью.
***К Вербному воскресенью Франсуа превратился в тень самого себя. Он похудел так, что страшно было смотреть, лицо покрылось мертвенной бледностью. И вот после мессы ему в голову пришла ужасная мысль: он умрет, как умер четыре года назад бедняга Оруженосец. Он умрет в следующую пятницу, в Страстную пятницу!
К физическим мукам Франсуа добавились муки душевные. Его охватило отчаяние: он отойдет в одиночестве от жуткой болезни, среди всей этой мерзости, в гнусной спальне, без единой живой души рядом, с которой можно было бы поговорить, вдали от семьи, которую не видел вот уже пять лет!
Настала Страстная пятница, и хотя Франсуа не стало хуже, он не расставался с уверенностью, что не доживет до конца дня. Он позвал Эсперансу и попросил ее сходить за священником. Поскольку она не понимала, он молитвенно сложил руки, а потом сделал жест, как бы отпуская грехи. На этот раз Эсперанса поняла, но медленно покачала головой, указав на одну из бойниц.
Собрав все свои силы, Франсуа завернулся в простыни, чтобы скрыть свою наготу, и встал.
Он хотел видеть. Он хотел понять, почему умирающему отказывают в последнем причастии.
Он подошел к бойнице и увидел…
Покинув деревню, на холм взбиралась какая-то процессия. На всех участниках были белые капюшоны, точь-в-точь такие же, как некогда на флагеллантах, с четырьмя отверстиями для глаз, носа и рта. Впереди шел молодой человек, облаченный лишь в набедренную повязку. Он нес крест. Два других, вооруженные бичами, хлестали его по спине, превратившейся в сплошную рану. На голове его был терновый венец. Время от времени он падал под тяжестью своего креста, и тогда люди с плетками секли его еще сильнее, пока он не поднимался. Лумиельский священник шел за ними следом. На нем единственном не было капюшона.
Франсуа в ужасе повернулся к Эсперансе.
— Они его распнут?
Эсперанса не поняла вопроса и промолчала. Франсуа, покачиваясь, вернулся на свое ложе. Так вот, значит, почему священник не сможет напутствовать его в последний час: святой отец участвует в этом варварском жертвоприношении! А ему придется умирать в одиночестве, как собаке! У него вырвался крик возмущения. Он позвал:
— Юдифь!
Эсперанса кивнула и вышла из опочивальни. Некоторое время спустя она вернулась в сопровождении молодой женщины. Юдифь подошла к постели.
— Зачем вы звали меня?
— Затем, что я умираю.
— Но ведь вы же сегодня отмечаете казнь вашего Бога моим народом!
— Да. Сегодня Страстная пятница.
— И вас не страшит, что я рядом с вами в такой день?
— Нет. С чего бы это?
Казалось, Юдифь из Гранады глубоко удивлена.
— Чего же вы от меня ждете?
— Просто мне нужно чье-то присутствие… слово, жест…
Как раз в этот миг колокол лумиельской церкви пробил два раза. Это была нона, три часа, время Христовой смерти… Эсперанса вздрогнула, словно услышав гром, повернулась лицом к стене, к огромному кресту, бросилась на колени и принялась молиться.
Заслышав колокол, Франсуа не пошевелился. Он по-прежнему смотрел на молодую женщину умоляющим взглядом, словно она сама была божеством. Он по-прежнему просил у нее слова, жеста.
Юдифь быстро приблизилась к нему и поцеловала в губы. Потом отступила, одним движением сбросила платье и скользнула к нему в постель. Меж ее грудей поблескивала золотая звезда с шестью лучами. Вдалеке, на лумиельской звоннице, опять стали бить в колокол, на этот раз равномерными ударами.
