Владимир Буртовой - Последний атаман Ермака
— Ужин вам подадут, — ответил дьяк Иван, закрывая за собой тяжелую дверь, и казаки слышали, как тупо стукнул задвинутый с той стороны дубовый засов.
Вечером в губную избу с двумя большими чугунками каши, с двумя караваями хлеба и кувшином кваса как всегда вошел Рыжик в сопровождении молодого стрельца. Полные щеки алели от лютого мороза, но светло-рыжие глаза с широким разрезом под малоприметными бровями не сияли радостью от встречи с атаманом, как то бывало всегда прежде до пыточного сруба.
— Вот, казаки и стрельцы, вам ужин матушка Арина сготовила. Наедайтесь, поправляйте здоровье. — Оглянувшись на дверь, куда уже ушел сопровождавший его стрелец, Митроха ловко положил на стол за одним из чугунков что-то завернутое в плотную тряпицу.
— Отец, матушка здоровы ли? — негромко спросил Матвей, надеясь узнать какие-нибудь новости, особенно о своих близких, Марфушке, Зульфие и Маняше. Всякий раз, когда он вспоминал о жене, к сердцу подступала невыносимая печаль — что будет с ней и ее подругами, когда родятся детишки, а их с Ортюхой и Митяем не окажется рядом? И тесть Наум теперь вряд ли воротится в Самару, опасаясь попасть под воеводский сыск. Одна была надежда, что приведет атаман Барбоша казаков под стены города, потребует от воеводы освободить их из губной избы, даст возможность увести жен и детишек на вольный Яик. Но кто кого опередит — царь Федор с указом, или атаман Барбоша с казаками?
На вопрос атамана Митроха шмыгнул простуженным носом, покосился на приоткрытую дверь и прошептал:
— Караул у ваших женок поставили, стерегут. На торг за покупками ходят с приказными ярыжками.
— Понятно, — отозвался чуть слышно Матвей, пожав руку смелому отроку, — будет какая оказия, шепни им, что пытаны мы, но, как видишь, живы-здоровы, пусть и они не переживают за нас.
Митроха отошел от стола, громко сказал:
— Ешьте. Посуду заберу поутру, когда завтрак принесу на всю вашу дружную и голодную братию!
Едва дверь за отроком закрылась, казаки и удрученные провалом их замысла литвины присунулись к столу, расселись поплотнее. Князь Андрей взял в руки странный узелок, оставленный Митрохой, осторожно развязал, от удивления даже присвистнул тихонько, розовые губы под каштановыми усами растянулись в улыбке.
— Ай да матушка Аринушка, ай да умница! Она сготовила это снадобье на бараньем жиру лечить ваши спины после пытки батогами. Быстро едим кашу, растелешайтесь по пояс и будем натираться, пока рваное место не покрылось твердыми корочками болячек!
Ужинали молча, при слабом потрескивании фитиля в масляном светильнике, который все-таки выпросили днями у дьяка Ивана себе в губную избу, потом князь Андрей сноровисто врачевал казакам и стрельцам спины и плечи, уложил их на матрасы голыми по пояс, чтобы одеждой не тревожить битые места. Сам присел у стола и глядя на подавленных пытками казаков и стрельцов, вздохнул, с надеждой в душе помечтал вслух:
— Кабы сыскался около царя Федора Ивановича разумный советник, вразумил бы ему истину, что от побития Уруса куда сколько пользы добыто русскому люду, что ваши прежние набеги на ногайских послов не в сравнение по своей вине!
— Да мы самих послов и кулаком не тронули! Ратников при них, которые за сабли схватились, тех били, скарб брали, а послы живы на Москву пришли, — лежа на животе проговорил Тимоха Приемыш. — Может, и зря не побили, теперь некому было бы на нас воеводе пальцем тыкать да уличать в прежде бывших делах.
— Как знать, братцы, — не без надежды на лучшее проговорил атаман Матвей, — помните любимую присказку нашего батьки Ермака Тимофеевича: «Господь добр, да черт проказлив!» Может, и царь Федор, невзирая на проказливых бояр у трона, зачтет нам ратные победы как добрый поступок! Не хочется думать, что мы у господа в постылых пасынках! А пока надо набираться терпения, молить господа, чтобы воля государя к нам была ласковой!
— Аминь! — не сговариваясь, разом выдохнули казаки, переглянулись и, не сдержавшись, рассмеялись, облегчая душу этим добрым знамением.
Эпилог
I
В тесноватой прихожей приказной избы тучный и розовощекий государев посол Федор Гурьев в распахнутом тулупе с алой бархатной подкладкой с разрешения дьяка Ивана Стрешнева наговаривал писарю Семке важное послание самому царю Федору Ивановичу. Отрок сиял от радости голубыми глазами — нынешние важные дела на Самаре уже который раз не обходятся без его старания писать о них самому государю!
— Пиши, Семка, слов не опуская и не переиначивая, сам опосля проверю, прежде чем отсылать на Москву! Напишешь без помарок — будет тебе серебряная новгородка на пряники! Готов ли?
— Готов, батюшка посол Федор, готов. Говори, — и от нетерпения, незаметно для посла под столом почесал правой ногой левую икру, ловко скинув просторные валенки, чтобы ноги не прели в жаркой комнате.
— Начнем так: «Государю царю великому князю Федору Ивановичу всея Русии холопы твои государевы Федька Гурьев да Иванец Страхов да Ратоец Норов челом бьют. Посланы мы, государь, в ногаи, замерзли суда наши в розни и зазимовали по той причине мы и ногайские послы с нами вместе, как снеслися с судов в зиму ниже Самарского городка двадцать верст в Шелехмецких горах…» — посол насупил заросшие брови, склонил голову влево, отчего длинная густая борода передвинулась к правому плечу; внимательно наблюдал, как румяный писарь Семка старательно выписывает каждое слово.
— Написал? Теперь далее пиши так: «Писал, государь, к нам марта в девятнадцатый день твой государев воевода князь Григорий Осифович Засекин из Самарского городка, что тебе государю изменили служилые люди, которые на твоей государевой службе в Самарском городе, сговоряся с казачьими атаманами, которые переиманы в твоей государевой опале с Матюшею Мещеряком да с Тимохою Приемышем и с их товарищи…» — Федор Гурьев толстопалой рукой охватил деревянную кружку, поднес к губам и жадно отпил несколько крупных глотков свекольного кваса, который был налит в отпотевший облитой кувшин. — Хорошо утробе, — бросил он со смехом и продолжил наговаривать послание дальше: — Пиши, Семка, так: «А в расспросе, государь, и на пытке твоему государеву воеводе князю Григорию Осифовичу Засекину сказали атаманы и литва, что послали весть на Волгу на Увек и на Яик к атаманам и к их товарищам и велели быть всем нынешнего 95 году[45] к твоему государеву городу к Самарскому на Олексеев день человека Божия или на Благовещеньев день, а не будет на те сроки, то плыть им, когда вода располица, да воеводу и всех людей побить и город жжечь, и пришед в Шелехмецкие горы и нас, холопей твоих и ногайских послов побить и казну твою целиком себе взять…»
