Гэри Дженнингс - Ацтек. Том 2. Поверженные боги
Наибольший стыд я испытал, присутствуя при «убеждении» Куаутемока и двух старейшин Изрекающего Совета. После того как я много раз подряд перевел сначала одни и те же вопросы, а потом одни и те же ответы, взбешенный Кортес приказал принести из кухни три больших таза с тлеющими углями. Троих знатных мешикатль усадили на стулья, заставили сунуть босые ноги в угли, и те же вопросы зазвучали опять. Допрашиваемые скрипели зубами от боли, но ничего нового Кортес не услышал.
В конце концов он в отчаянии воздел руки, плюнул и покинул помещения. Трое мешикатль были отпущены и, с трудом переступая обожженными ногами, отправились к себе. Когда кто-то из бывших старейшин пожаловался Куаутемоку на мучительную боль, поинтересовавшись, почему бы ему не ответить Кортесу хоть что-нибудь другое, наш Чтимый Глашатай заявил:
— Лучше помолчи. Или ты думаешь, что я сам гуляю сейчас по саду наслаждений?
Возмущаясь Кортесом и испытывая угрызения совести, я тем не менее предпочитал помалкивать, чувствуя, что положение мое и так довольно шаткое. И действительно, не прошло и двух лет, как появилось множество моих соотечественников, желающих и способных заменить меня при особе Кортеса. Все больше и больше мешикатль и выходцев из других народов стран Союза Трех осваивали испанский язык и принимали крещение. Они поступали так не столько из раболепия, сколько из честолюбия. Ачто им еще оставалось делать? Ведь в соответствии с изданным Кортесом указом ни один «индеец» не мог подняться выше простого работника, не приняв крещение и не научившись говорить на языке завоевателей.
Сам я, как уже упоминалось, был наречен в честь Святого Хуана Дамасского и звался доном Хуаном Дамаскино. Малинцин стала доньей Мариной, а две другие сожительницы испанских командиров превратились в донью Луизу и донью Марию, за ними потянулись и другие женщины. Не устояли перед искушением и некоторые выходцы из нашей знати: бывший Змей-Женщина, например, стал зваться доном Хуаном Веласкесом. Но, как и следовало ожидать, большинство наших пипилтин, начиная с самого Куаутемока, с презрением отвергли и религию белых людей, и их язык, и их прозвища.
Как ни была достойна восхищения их позиция, она оказалась ошибочной, ибо не оставила этим людям ничего, кроме гордости. В отличие от них выходцы из среднего класса, простонародья и даже рабы осаждали капелланов и миссионеров, желая принять крещение и получить испанские имена. Именно они учили испанский язык, причем охотно отдавали своих собственных сестер и дочерей в уплату тем испанским солдатам, которым хватало образования и ума выступить в роли учителей.
Таким образом, именно выходцы из низов, не имевшие чувства собственного достоинства и гордости, на которую им пришлось бы наступить, в результате возвысились над своими бывшими правителями, начальниками и даже хозяевами. Эти выскочки, «новоявленныебелые», как мы их называли, в конечном счете получали все более высокие должности, некоторые из них даже стали правителями маленьких городов и отдаленных провинций. Конечно, само по себе неплохо, когда простой человек получает возможность пробиться в жизни, но я не припомню ни одного случая, чтобы такой выскочка действительно старался принести пользу другим и думал о чем-нибудь, кроме своего блага. Для такого человека возвышение над остальными, получение власти являлось не средством, не возможностью принести пользу людям, но вожделенной целью. Достигнув поста наместника провинции или просто должности надзирателя над каким-нибудь строительством, этот «новоявленный белый» становился настоящим деспотом по отношению ко всем, кто находился у него в подчинении. Надзиратель мог запросто объявить бездельником или пьяницей любого работника, который не угождал ему и не делал подношений, и обречь несчастного на что угодно, от клейма до виселицы. Наместник мог подвергнуть бывших вельмож унижению, превратив их в мусорщиков и подметальщиков улиц и заставив их дочерей подчиняться тому, что вы, испанцы, называете «правом сеньора». Должен, однако, справедливости ради заметить, что новая, принявшая крещение и научившаяся говорить по-испански знать, по большей части вышедшая из черни, относилась так не только к бывшим господам, но ко всем своим соотечественникам без исключения. Эти выскочки раболепствовали перед своими начальниками, но уж зато всех нижестоящих и подчиненных унижали и оскорбляли гораздо сильнее, чем в былые времена рабов. И хотя меня лично эти перемены в обществе не затронули, я частенько говорил с Бью о том, что не давало мне покоя:
— Самое ужасное, что эти жалкие подражатели белым людям будут писать теперь нашу историю.
Мое собственное общественное положение в Новой Испании можно было назвать завидным. Наверняка многие осуждали меня за то, что я продолжал сотрудничать с угнетателями. Полагаю, что тут оправданием, хоть и довольно слабым, может послужить то, что порой мне благодаря близости к власти удавалось помочь кому-нибудь из соотечественников. Разумеется, случалось такое не часто и лишь тогда, когда в силу каких-то причин не присутствовали ни Малинцин, ни кто-либо из новых переводчиков, которые могли бы меня выдать. Тщательно подбирая слова при переводе, я мог иной раз посодействовать удовлетворению чей-то просьбы или добиться смягчения наказания. Между тем, поскольку мы с Бью проживали во дворце и бесплатно кормились с дворцовой кухни, свое жалованье я откладывал — на тот случай, если меня прогонят со службы и выставят на улицу. Вышло, однако, так, что должность свою я оставил сам, по собственному желанию. Произошло это следующим образом.
На третий год после завоевания Теночтитлана Кортес, человек деятельный и по натуре искатель приключений, стал тяготиться повседневными обязанностями правителя — всякой возней со счетами и рассмотрением мелких жалоб. Большая часть города Мехико была к тому времени уже построена, но строительство вовсю продолжалось. Тогда, как и сейчас, в Новую Испанию каждый год прибывало около тысячи белых колонистов. Многие приезжали с семьями и стремились обосноваться в озерном краю, обустроив там каждый свою собственную «Малую Испанию». Разумеется, с новыми подданными короля Карлоса, особенно с теми, кто был заклеймлен как «пленник», они обращались как со своими рабами. Скоро этих белых поселенцев стало так много и они заняли столь прочное положение, что об успешном восстании против них больше не приходилось и мечтать. Союз Трех окончательно и необратимо стал Новой Испанией, превратившись, насколько я понял, в такую же колонию, как Куба или любое другое испанское владение. Местное население пусть неохотно, но покорилось завоевателям, и Кортес, видимо, решил, что вполне может доверить управление провинцией своим помощникам, а сам отправиться на завоевание новых земель, которых он еще не видел, но уже считал своими.
