Ефим Лехерзак - Москва-Лондон
— Кто?.. Кто приказал творить такое без указа государева?
— Я… я сам рассудил эдак-то… с меня и сыск веди, владыко…
— Пошто… пошто, неразумный, с грузом таким в Кремль объявился? Многоголовый, что ли?
— Братец твой так велел, владыко…
— Ах, праведник келейный… — почти простонал Левкий, мечась по тесному помещению своего присутственного места. — Ангел Божий… непорочный… чего удумал!.. Своим судом судить человека государева! Боярина! Князя! По женской линии, по суздальской, единокровца царского! Всем князьям владимирским да ярославским родича прямого! Тестя самого боярина… Э-э-э, да что тут говорить-то попусту!.. Безумие ваше головы вам стоить может! Оно и верно — зачем безумному голова?.. Не поднимет царь топор над головою князя Бориса! В поход великий со всем войском своим готовится государь наш, согласие да мир надобен ему в Думе боярской, но не раздор да лай средь бояр великих, князей высокородных! Уразумел, стрелец бесстрашный, куда ты с братцем моим занозу заколотил? Кто… кто вытаскивать-то ее осмелится?
— Ты… ты, владыко… более некому… — пробормотал стрелец голосом, наполненным слезами. — Так братец твой и сказывал… более некому
за страдальцев вологодских постоять пред царем нашим… более некому…
Стрелец был на полголовы ниже Левкия. Лицо его было по-прежнему закрыто черным платком, неширокие плечи безвольно опущены, но глаза его бесстрашно, даже с явным вызовом смотрели на длинное и сухое лицо монаха, подергивающееся от гнева и возбуждения…
— Смел да дерзок ты не по чину, стрелец… — тихо сказал Левкий и, глубоко вздохнув, сел в свое кресло.
Он так долго молчал, сидя с закрытыми глазами, что стрелец решил, будто настоятель заснул, а потому и беседа с ним закончена. А раз так — стрелец направился к двери…
— И строптив к тому же непомерно… — раздался вдруг тихий, но по-прежнему резкий голос настоятеля. Он снова довольно долго молчал, а затем спросил: — Про дворянина Саватеева и семейство его все ли верно в челобитье указано? Знавал я его… Отличал от иных прочих… Государь тоже его жаловал…
Стрелец вдруг снова рухнул на пол. На этот раз не у ног настоятеля, а под небольшим иконостасом в противоположном углу этой палаты. Он страстно шептал молитвы и клятвы, призывая всех святых на помощь себе и отбивая лбом по полу бесчисленные поклоны…
Настоятель не мешал ему. Наконец промолвил:
— Верю, сын мой… И брату своему верю… Во всем… В словах его и деяниях. Святой он человек, безгрешный. Встань, сын мой. Подойди ко мне. Господь внушает мне, будто не просто стрелец ты, миром вологодским с челобитьями посланный. Нет, не просто… Однако тайну твою вырывать у тебя не стану… покуда… Сдашь князей монахам моим, а сам ступай себе с Богом. Благословение мое тебе да людишкам твоим получишь — возьму грех на душу. Не ведаю, как и отмолю-то его…
— А челобитья-то наши как же, владыко? — Стрелец вдруг выпрямился, голос его задрожал.
— Не пропадут они даром, Бог даст… — Левкий сверлил стрельца жгучим своим взглядом, весь подавшись вперед, к стрельцу, в своем кресле.
— А как же князья те? С ними-то чего будет?
— Я — пастырь духовный, ты — овца Божья, а Всевышний — судия над всеми смертными… Как повелит, так и будет! Аминь.
— Аминь.
— Князей тотчас сдай моим людям, стрелец. Не отягощай душу свою грехом неискупимым…
— Нет, владыко! — решительно заявил стрелец, кладя правую руку на эфес своей сабли. — Не для того столько мук мною… нами принято, чтобы сатана в обличье людском по свету вольно шествовал! Убью вора проклятого!
— Чего же ты раньше-то сего не сотворил? — Левкий вплотную подошел к нему и поднял было левую руку, чтобы сорвать с его лица черный платок, но стрелец обеими руками защитил лицо и сделал несколько шагов назад. — Убивать князей надо было раньше… коли ты убийца…
— Потому в Москву я их и доставил, чтобы судом царским судили бы их, чтобы знали люди, как над ворами государевыми казнь чинится. А убил бы их во чистом поле, как тех волков, что за нами всю дорогу охотились, еще
в святые угодники их записали бы, иродов да нехристей!
— Богохульник! Пади!
И снова стрелец пал на колени у ног настоятеля монастыря Чудова.
Но на этот раз тот молчал совсем недолго.
— Челобитья твои, — услышал стрелец словно откуда-то с далекого высока, — еще сегодня у царя будут, перед отходом его ко сну… и слово мое тоже. И неких других, что еще поболее меня у государя в чести да в милости обретаются. А за строгость мою не взыщи — мало ли кому грамотки брата моего достаться могут. Молись, сын мой, и Господом Богом забыт не будешь. А после заутрени я сам навещу тебя… с новостями да с молитвами.
О князьях больше не заботься — кого-кого, а уж этих псов бешеных я до плахи доведу… с помощью Божьей и с благословения Всевышнего! Прими мое благословение… стрелец…
Стрелец поднял голову и оторопел: на него сверху смотрело такое страшное, оскалившееся в улыбке лицо, словно это был все тот же дьявол, только перевоплотившийся теперь в настоятеля Чудова монастыря Левкия…
…Воистину — не только у тех тайны, кто закрывают лицо свое черным платком…
Глава IX
— Ты Чего это завертелсЯ, заерзал? Ай надоела уж тебе, наскучила? И то — день-деньской всю неделю сию с опочивальни моей не выходишь… Неужто люба да желанна тебе до сей поры? Пять лет уж минуло, как жена я тебе, свет мой ясный…
— А что день единый! Словно ночью прошедшей впервые отведал я лебедушку мою белую! Нет у меня никого милее да желаннее тебя, Анастасиюшка моя, горлица ясная!
— А уж я-то, я!.. И молвить ничего не стану… слов на то нету… И сердце мое заходится, на тебя, свет мой, глядючи, а под сердцем вот уж опять стучится семя твое… Верно люди сказывают, будто не та счастливая, что у отца, а та, что у мужа-молодца! Ты хочешь встать да уйти?
— Да нет… Просто локоть чешется…
— Ага, локоть чешется?! Ну, сам Господь варовых126 метит!
— Это как же, Настенька? Просто локоть вот зачесался… Поскреб его малость, и вся недолга… А ты чего удумала?
— Не я, соколик ты мой ясный, а закон наш, обычай народный: коли локоть зачесался, на новом месте спать захотелось… А я вот не отпущу тебя на новое-то место! Будешь спать да мучиться со мною, старою своею женою!
— Ха-ха-ха!
— Ха-ха-ха!
— Господи, до последнего вздоха моего обреки раба своего Ивашку на муки такие!!
— А как же тогда некие твои многосчетные бабоньки, государь мой батюшка, а?
— Которые, свет мой?
— Да те, коих нежишь ты, покуда я в тяжести обретаюсь иль еще в какой немощи, а, голубчик ты мой ненаглядный? Ладно, не вздыхай да не ответствуй… Всех их наперечет знаю да с очей своих не отпускаю. Справные бабы, здоровые… И рожают вовсе негласно… Умненькие да покорные… Не скупясь одариваю их… коли ты о том не заботишься… Те, что мужние, — особенно: и себе в радость да в гордость, и мужьям в пользу превеликую… Немало их, всяких-то… Сталбыть, так они, просто бабы сторонние, постельные — ни сердцу занозы, ни душе тепла. Вот уж коли одна какая-нибудь из них присохла бы к тебе или ты — к ней… Ах, и не ведаю, что бы со мною стало, Ванечка!.. Померла бы в одночасье! Ни с кем делить тебя не стала бы! Мой ты, самим Богом мне данный и неотъемный! О, да что ж это с тобою, свет мой ясный? Ты… ты плачешь? Ах, ты мой миленький… Ах, сердечко мое… ненаглядный ты мой… Забудь, ради бога, слова мои глупые… пустое бабье причитание… Да не стоят они ни единой твоей слезиночки! Ну, дай… дай-ка я сцелую их с очей твоих ясных! Подними-ка свою голову всочь…127
