Жан Ломбар - Византия
– Не смейте ходить за мной, когда я зажигаю светильни Святой Пречистой! Я запрещаю вам это! Я отец ваш Склерос, которому игумен вверил надзор за благочинием храма! Если не послушаетесь, я накажу вас всех: высеку Параскеву, Анфису, Николая и Феофану, хорошенько выбраню Даниилу и Кира и не обниму младших Акапия и Зосиму, который не сосет больше и не сидит спокойно на месте.
За дверью раздался взрыв смеха, расшалившиеся дети стучали в дверь ногами. Склерос быстро удалился, прибавив на ходу:
– Я не секу, не браню, не обнимаю вас, но и мать ваша Склерена не обнимет вас, а высечет и выбранит!
Он зажигал понемногу свечи, вставленные в паникадила, стоявшие у исполинских колонн. Склонив голову, прошел он перед ликами в лучистых венцах, задул свою свечу, взял в руки метелку, висевшую у его шерстяного пояса и вошел в алтарь за низким иконостасом, увенчанным киборионом в виде тиары и покоившимся на четырех колонках розового дерева, – чтобы смахнуть там пыль с престола. В глубине храма большое изображение Приснодевы выступало на вызолоченном фоне закругленного свода, она устремила свой взор ввысь, до пропускавших сияние дня стекол. Гонимая метелкой, летела мельчайшая пыль с престольного покрова, тяжелого, пышно расшитого, узор которого изображал Иисуса в роскошной красной хламиде и золотой мантии. В одной руке он держал Евангелие, а другую простер к пейзажу, деревья которого вытканы были из тонких кораллов. По сторонам его стояли брадатые Апостолы в длинных туниках, унизанных жемчугом у чресел. Дальше шли религиозные сцены с участием народа, усердно вытканного золотыми, красными и зелеными нитями, сплетавшимися по всему покрову в красочных узорах.
Он остановился на другом конце храма под внутренним нарфексом, сверху донизу выложенным мозаикой. Ее четырехгранные камешки украшали междустолбие, и узоры их восходили до открытых аркад корабля и до сводов наружного нарфекса, вплоть до обеих галерей. Исполинские живые сцены слагались в пестроте мозаичных сочетаний. Вот рыжеволосый Иисус, с расчесанной бородой, устремлял лик свой, полный красоты. Такой же Иисус шествовал на берегу озера – Тивериады, – окаймленного голубыми холмами, и голубь летел над ним в ярко-голубом небе. Его окружали Ангелы и рыбы, птицы и звери бродили меж людей, изображенных над павлинами, и воздевали Апостолы вверх главы свои в золотых венцах.
Священник скрылся за низкой дверью, выходившей во внутренний двор с мраморной купелью. Здесь на дворе, венец вокруг главы Иисуса сиял под лучами солнца, как полированная медь, и его красная хламида алела, точно маков цвет. Возле него Приснодева, наоборот, утопала в голубом, и осиянные Апостолы изливали ровный отблеск на голубые краски дня.
Подоткнув коричневые рясы, два монаха поднялись на подмостки, прилаженные к стене. Третий раскрыл внизу большой циркуль, сделанный из двух камышовых тростей. Четвертый размешивал в деревянных ведрах краски: темно-красную с рыбьим клеем, светло-зеленую, нежно-голубую, черную и белую. Поместившиеся наверху писали Преображение Господне. В середине очерченный кругом Иисус в лучистом венце прижал одну руку к сердцу, поддерживая другой складки своей одежды, справа Святой Иоанн и Святой Лука на фоне синевы небес склонили головы в желтых венцах и воздевали руки. Туманились очертания скалы под крестом, на котором распят был Сын Божий. Внизу располагались Присные: опустилась наземь плачущая Магдалина, стояли коленопреклоненно Апостолы. Вокруг них красовался убор растений, усеивавших землю необычными акантами. Однако композиция оказалась неудачной, фигуры вышли из-под кисти длинными и тонкими, головы маленькими и бледными, линии воздушными, облегченными, скорее подобными очертаниям золотых венцов, которые расцвечивались теперь кистями монахов, искрометные, круглые, похожие на блюда из золоченого серебра.
Молоток ударил в диск: Иоанн тащил своего осла, беспрерывно награждая его пинками в грудь, и тот изогнулся, натянув узду, выпучив живот, запрокинув голову с развивающейся горизонтально бородой, раздвинул ноги, сопел, фыркал. Тяжко навьючен был осел, которого Иоанн хотел когда-то назвать «мерзостным», прозвище, которым награждали нечестивого Константина V! На спине осла стояла большая корзина с грудой овощей, в которой красные луковицы индийского перца перемешались с белой, круглой репой. Под ними обильно зеленели листья укропа, спаржи и салата, краснели куски окровавленной говядины, баранье сало жалось к головам рыб. Вдоль стены, окружавшей двор, тянулась каменная скамья. Иоанн, обессиленный, опустился на нее и начал рассматривать исполинскую живопись, над которой по-прежнему работали монахи. Но осел заревел душераздирающим криком, который обычно исторгает ослиная пасть, когда животное развеселится.
– Замолчи! Или я назову тебя Константином V, которого отверг Христос!
Иоанн грозил ослу, но тот не унимался и не переставал реветь оглушительно и однообразно. Тогда Иоанн повис на узде, с силой откинулся назад и принялся бить животное подошвой ноги по крестцу, животу, шее. Осел притих, рев его перешел в ленивое ворчанье. Выпучив глаза, он по-детски уставился на необычную живопись монахов, не перестававших трудиться на помосте. Лунные диски венцов закруглились, пожелтели, достигли огромного размера, стали похожи на месяц над болотом. Кисти двигались справа налево, сверху вниз, и вот уже челом своим касались Апостолы небесной синевы. Тонкий Иисус напряженно поднимал свою красную хламиду и голубой омофор, в белокурый цвет окрасилась его борода, а полные нежности глаза созерцали Богомерзкого. Осел тоже рассматривал его и, пораженный намалеванным Богом, походившим на человека и не двигавшимся, он отверз челюсти и заревел.
Иоанн рассвирепел и простоволосый, сбросив на землю свою четырехугольную скуфью, обрушился с бранью на животное, которому монахи-живописцы с помоста грозили своими длинными кистями, смоченными краской.
– Аспид! Василиск! Порождение Адово! Враг икон! Богомерзкий Константин V!
Осыпая животное ударами, Иоанн втолкнул его в дверцу сводчатой конюшни, примыкавшей к узкому проходу, потом в одну кучу свалил на дворе съестные припасы, выгруженные со спины Богомерзкого, и все еще бранил его:
– Слышишь, ты заслуживаешь, чтобы тебя называли Константином V, Самодержцем, рожденным в извержениях!
Заткнув за кожаный пояс полу коричневой рясы, он вошел в храм; вышедшие на двор из другой двери монахи унесли съестные припасы. Храм сиял огнями всех своих свечей, светом всех лампад. Через стекла изливались лучи все еще жаркого, несмотря на зиму, солнца и, сливаясь с огоньками лампад, окрашивали их в неопределенно-желтые, темно-фиолетовые оттенки, обрамленные прозрачной, кружащейся дымкой. Прямая лестница поднималась на утопавшем ранее во тьме амвоне, который кибрионом своим касался навеса свода и сиял, выложенный мрамором серпентинным и пурпуровидным. Выше осветилась первая галерея – гинекеон – и рисовались очертания за ее серебряно-бронзовой решеткой. Это двигались женщины и на шее их и груди мерцали скромные украшения, они были безмолвны и строги, как бы бесплотны в складках своих одеяний. Солнечный свет ниспадал во храм через отверстия срединного купола, и казалось, что четыре Ангела, вдохновенно трубящие в золотые трубы, уносятся в потоках золотых лучей, как бы спасаясь от сияющего водопада стремительным бегством.
