Александр Дюма - Жозеф Бальзамо. Том 2
— Что ж, для начала скажите мне что-нибудь по поводу фейерверка.
— Это было огромное несчастье, государь.
— Кто виноват?
— Господин Биньон, купеческий старшина.
— Народ очень вопил?
— Да, изрядно.
— В таком случае следует, быть может, сместить этого господина Биньона?
— Одного из членов парламента едва не задушили в свалке, поэтому парламент принял дело весьма близко к сердцу; но генеральный адвокат господин Сегье выступил весьма красноречиво и доказал, что несчастье было следствием роковой случайности. Он удостоился рукоплесканий, и вопрос исчерпан.
— Тем лучше! Перейдем к парламентам, герцог… Вот в этом-то нас и обвиняют.
— Меня обвиняют, государь, в том, что я не принимаю сторону господина д'Эгийона против господина Ла Шалоте, но кто мои обвинители? Те самые, что плясали от радости, передавая друг другу слухи о письме вашего величества. Только подумайте, государь: господин д’Эгийон превысил свои полномочия в Бретани, иезуиты были в самом деле изгнаны, господин де Ла Шалоте был прав; вы, ваше величество, сами законным порядком признали невиновность генерального прокурора. Не может же король сам себя опровергать. Министру-то все равно, но каково это будет по отношению к народу!
— Между тем парламенты набирают силу.
— Верно, набирают. Что вы хотите: их членов бранят, заточают в тюрьму, притесняют, объявляют невиновными — как же им не набирать силу! Я не осуждаю господина д'Эгийона за то, что он возбудил дело против Ла Шалоте, но я не прощу ему, если он это дело проиграет.
— Герцог, герцог! Ладно, зло свершилось, надо искать средство его поправить… Как обуздать этих наглецов?
— Пускай господин канцлер прекратит интриги, господин д'Эгийон останется без поддержки, и ярость парламента утихнет.
— Но это будет значить, что я пошел на уступки, герцог!
— Разве вас, ваше величество, представляет герцог д'Эгийон… а не я?
Довод был веский, и король это почувствовал.
— Вы знаете, — сказал он, — я не люблю причинять неприятности тем, кто мне служит, даже если они натворили глупостей… Но оставим это дело, столь для меня огорчительное: время покажет, кто прав, кто виноват. Давайте побеседуем об иностранных делах. Мне сказали, у нас назревает война?
— Государь, если вам и придется вести войну, то войну законную и необходимую.
— С англичанами, черт побери!
— А разве ваше величество боится англичан?
— Знаете, на море…
— Пускай ваше величество не изволит беспокоиться: герцог де Прален, мой кузен, ваш морской министр, скажет вам, что в его распоряжении имеются шестьдесят четыре линейных корабля, не считая тех, что в доках; далее, имеется довольно леса, чтобы за год выстроить еще двенадцать кораблей… Наконец, у нас есть пятьдесят превосходных фрегатов — это надежная позиция для войны на море, к континентальной войне мы готовы еще лучше: за нами Фонтенуа.
— Прекрасно, и все же с какой стати мне затевать войну с англичанами, любезный герцог? Аббат Дюбуа, куда менее искусный министр, чем вы, всегда избегал воевать с Англией.
— Я полагаю, государь, аббат Дюбуа получал от англичан в месяц шестьсот тысяч ливров.
— Что вы говорите, герцог!
— У меня есть доказательства.
— Ладно, но в чем вы усматриваете причины войны?
— Англия желает владеть всеми Индиями[10]. На этот счет мне пришлось дать вашим губернаторам самые строгие, самые непримиримые приказы. Первое же столкновение в Индиях — и Англия выставит свои требования. И нам не следует их удовлетворять, таково мое решительное мнение. Уважение к представителям вашего величества следует поддерживать не только подкупом, но также и силой.
— Наберемся терпения: кому какое дело до того, что творится в Индии — это так далеко!
Герцог принялся кусать себе губы.
— У нас есть casus belli[11] и поближе, государь, — сказал он.
— Еще один! Что же это такое?
— Испанцы притязают на Мальвинские и Фолклендские острова[12]… Англичане незаконно основали и заняли порт Эгмонт, испанцы выгнали их оттуда силой; поэтому Англия в ярости: она угрожает Испании, что пустит в ход крайние меры, если ей не будет дано удовлетворение.
— Что ж? Если испанцы все-таки не правы, пускай выпутываются своими силами.
— А Фамильный пакт[13], государь? Вы же сами настаивали на подписании договора, по которому все европейские Бурбоны оказываются теснейшим образом связаны и составляют оплот против любых замыслов Англии!
Король опустил голову.
— Не беспокойтесь, государь, — продолжал Шуазель. — У вас превосходная армия, мощный флот, достаточное количество денег. Я умею найти средства, не взывая ни к чьей помощи. Если будет война, она послужит к вящей славе вашего правления, а под этим столь простительным предлогом я рассчитываю ввести дополнительные поборы.
— В таком случае, герцог, пускай внутри страны царит мир, нельзя же воевать повсюду.
— Но внутри страны все спокойно, государь, — возразил герцог, прикидываясь, что не понимает.
— Нет, нет, вы сами знаете, что это не так. Вы любите меня и прекрасно мне служите. Другие люди тоже говорят, что любят меня, хотя на свой лад, совсем не так, как вы; установим же согласие между всеми, столь различными сферами. Не упрямьтесь, герцог, дайте мне пожить счастливо.
— Для полного вашего счастья, государь, я готов сделать все, что от меня зависит.
— Вот это другой разговор. Так поедем нынче со мной обедать.
— В Версаль, государь?
— Нет, в Люсьенну.
— О, я весьма сожалею, государь, но моя семья в большой тревоге из-за вести, которая распространилась вчера. Родные полагают, что я впал в немилость у вашего величества. Я не могу обречь на страдания столько сердец.
— А разве те сердца, о которых я вам говорю, не страдают, герцог? Подумайте, как мирно мы жили все трое во времена бедной маркизы?
Герцог понурил голову, глаза у него затуманились, а из груди вырвался сдерживаемый вздох.
— Госпожа де Помпадур много радела о славе вашего величества, — произнес он, — у нее были великие политические замыслы. Признаться, ее вдохновенные устремления совпадали с моими взглядами. И нередко, государь, я впрягался с нею в одну упряжку во имя ее великих начинаний… Да, с нею мы друг друга понимали.
— Но она вмешивалась в политику, герцог, и все ставили ей это в упрек.
— Это верно.
— А нынешняя, напротив, кротка, как ягненок: она еще не приказала бросить в тюрьму ни единого человека, даже памфлетиста или автора обидных песенок. И что же? Ее упрекают за то, что другим ставили в заслугу. Ах, герцог, так можно отбить охоту ко всякому прогрессу… Ну, поедете вы в Люсьенну заключать мир?
