Иван Дроздов - Подземный меридиан
— Ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра я кормить тебя не буду. Ты сам будешь кормиться.
Мария произнесла эти слова тем тоном, за которым — Каиров понял это — кроется решимость, тщательно обдуманная убежденность. Она и раньше протестовала против кухонных работ, ссылаясь на загруженность в театре, но то были кратковременные вспышки досады, обиды — они налетали, как тучки на ясное небо, и тут же проходили, не оставляя следа, не производя перемен в бытовом укладе. Сейчас же бунт был настоящим, и навеян он был не вспышкой досады, а чем–то иным, серьезным, глубоким. «После курорта её словно подменили», — с горечью в сердце подумал Каиров и, не в силах сдержать нахлынувшей злости, выпалил:
— Раньше я не слышал от тебя таких речей. Ты, видно, в море почерпнула новую философию?..
Мария молчала. И Каиров, уже не владея собой, продолжал:
— Или там философа встретила?
Маша приподнялась на валик софы; не сводя с мужа спокойного взгляда, проговорила:
— Да, встретила. Он хоть и не философ, но человек умный. И вежливый, не в пример некоторым ученым мужам.
— Кто же этот… философ?
В ней вдруг взыграло что–то озорное, бунтующее, и она выпалила:
— Самарин. Он, кстати, работает в вашем институте.
Каиров вздрогнул, точно его ударили в спину, затем медленно поднялся и сиплым, не своим голосом крикнул:
— Шлюха!.. За мои–то денежки!.. — И отскочил от софы, отвернулся к окну, сгорбился, сжался, точно в ожидании удара.
Маша тоже поднялась. Медленно пошла из комнаты. С порога обернулась и сказала:
— Деньги я зарабатываю сама. А оскорбление… я вам не прощу…
Каиров, забыв и об обиде, выскочил из дому. Шел на работу в полузабытьи. Одна только мысль сверлила его мозг: «Да, не простит! Нет, не простит!»
Он почти не помнил, как проходил мимо вахтера, как открыл дверь своего кабинета, сел за стол. Когда поднял голову — перед ним Самарин. Глянул на него и сник, склонился над стеклом, лежащим на столе. Резко проговорил:
— Вы меня извините, я сегодня нездоров и сейчас поеду домой. А вы идите к Папиашвили. Он вас введет в курс дела.
Сказал это и зачем–то выдвинул ящик письменного стола.
Папиашвили никогда не служил в армии, но задачи сотрудникам умел ставить коротко, по–военному. Самарину он сообщил:
— Ваша тема — СД‑1. Вы — исполнитель, Каиров — научный руководитель. Каждый день вы должны представлять мне две–три странички технических описаний вашей машины. Это норма. Описания мы будем включать в печатные труды лаборатории.
Самарин кивал головой, соглашаясь на все эти требования, с удовольствием их принимая и всем видом своим выражая благодарность Папиашвили, признавшему в нем полезного для науки человека и теперь с таким сердечным участием создающему прекрасные условия для его работы.
— Я не один делаю машину, со мной ребята, — посчитал своим долгом уточнить Самарин.
— Тоже соавторы?
— Почему соавторы?.. Они и есть авторы, они и я — мы вместе.
— Пусть ребята трудятся. Потом решим… Да, все остальное потом. И вот ещё что, Андрей Ильич, — Каирову не досаждайте. У него своих дел по горло.
Он — теоретик, величина. Мы его ограждаем…
— Понимаю, — кивнул Самарин.
— Борис Фомич и не во всем помочь сумеет: в науке не только тот силен, кто… головой варит… — Папиашвили постучал кулаком по своей кудлатой густоволосой голове, — а и тот, кто знает, где что лежит. Учёному нюх нужен, расторопность — такой быстрее ищет и находит. Посмотрите на картотеку, — он обвел рукой стеллажи с папками, ящиками, подшивками. — Думаете, статьи, журналы?.. Нет, здесь названия источников. Скажите, что вам надо, — и Папиашвили найдет. Папиашвили рад помочь хорошему человеку.
Он встал из–за стола и протянул руку.
Самарин вышел от Папиашвили в хорошем настроении. «Не так он сердит, — думал Андрей о своем новом начальнике. — «… в науке не тот силен, кто… головой варит…» Ишь как! Оригинальничает, конечно. Перегибает… Однако в наше время и вправду в науке много наготовлено. Тот, кто умеет подбирать, приводить в систему — тоже полезное дело делает».
Весь первый день Андрей сидел в отведенной ему комнате, изучал нужные ему схемы. Потом сходил в цех, взял готовый блок машины. Хотел было описывать узлы, детали. Но подумал: «Наверное, вначале надо объяснить общий замысел машины — для чего она создается, что побудило к её созданию».
И Андрей перенесся мыслями на шахту. Больше трех лет он изучает «Зеленодольскую» — излазил штреки и лавы, работал крепильщиком в бригаде Дениса Баринова, сидел у пульта многоканатной подъемной машины, ездил в кабине подземного электровоза. И все смотрел: куда может дотянуться незримая рука электронного диспетчера, где установить датчики. По его замыслам, они должны были «просматривать» и «прослушивать» каждый уголок шахты. Где–то вздуло почву и прогнуло рельс — радиолуч, или фотоэлемент, или сверхчувствительный сейсмограф мгновенно пошлют сигнал электронному диспетчеру, а он из многих вариантов выберет единственно правильное решение и сообщит о нем дежурному инженеру. В конце смены СД‑1 подсчитает тонны добытого угля, распределит места по бригадам, пошлет готовые цифры в бухгалтерию. И много других полезных дел совершит электронный диспетчер; может быть, не сегодня, а в недалеком будущем он станет включать и выключать угледобычные машины, посылать под землю воздух, давать сигнал передвижным кранам, включать моторы электропоездов.
А в будущем… может быть, не очень далеком…
Андрей вспомнил, как однажды он видел сон: «Атаман» — самый крутой пласт угольного бассейна черной горой стоит. Антрацитовая чешуя горит в лучах светила. Где–то высоко–высоко в небе стрекочет вертолет. Из него высовывается человек в белой рубашке и голубой шляпе, протягивает к стене никелированный молоточек, тихонько постукивает… И сверху, с шумом и грохотом, валятся тысячетонные глыбы угля.
А по степи, точно резвые муравьи, разбегаются железнодорожные составы. Они везут и везут уголь…
Андрей склонился над бумагой и стал писать. Писал он о шахте, о трудной работе горняков, о своем желании помочь этим замечательным людям. Писал он и о том, что в мире много создано электронно–вычислительных машин, но ни одна из них не рассчитана специально для шахты. Рассказал он о машинах американских, английских, французских, японских — о тех, с которыми ему приходилось встречаться, устройство которых он знал.
Андрей увлекся работой, потерял счет времени и только тогда остановился, когда кончилась бумага. Перед ним было двенадцать страниц, исписанных мелким шрифтом.
