Софья Радзиевская - Остров мужества
Ванюшке казалось, маленькие чёрные глаза медведя становятся всё больше, чернее и видят, видят сквозь прикрывающий их торос… Он боялся, что не вытерпит и сейчас крикнет…
Но тут медведь опустил голову и неторопливо принялся за еду. Отчётливо донёсся запах тёплого мяса, которое рвали огромные клыки. Ванюшка понял: ветер дует от ошкуя в их сторону, значит, они в безопасности. Нужно только застыть, не шевелиться, пока ошкуй насытится и уйдёт. Может быть… уйдёт.
Медведь ел со вкусом. Он аккуратно объедал кожу и сало лахтака, почти не трогая мяса, постепенно, одним движением лапы, поворачивая тушу, как будто она ничего не весила.
В сторону промысленников он теперь не поворачивался, стоял к ним боком. Ветер их не выдал. А слух у ошкуя плохой, он ничего не услышал. Куда он направится, покончив с лахтаком? Вернётся обратно, откуда пришёл, или пойдёт в их сторону…
Степан, как схватил Ванюшку за руку, так они и застыли, прижавшись друг к другу и к льдинам, закрывавшим их от медведя. Льдины были не сплошные, глыбы навалены друг на друга, сквозь щели видно каждое движение ошкуя. Уже не один пуд сала и кожи исчез в его пасти, а он спокойно, точно нехотя, продолжал глотать новые и новые куски, и всё поворачивал лахтака могучей лапой, всё поворачивал…
Но вот, кажется, последний кусок. Медведь держит его в пасти, словно задумался, стоит ли? Проглотил. Облизнул окровавленную морду, потёрся ею о снег. И вдруг нагнулся, небрежно подхватил оставшуюся половину лахтака и, как кошка несёт котёнка, поднёс его к подножию тороса, из-за которого прыгнул. Несколькими ударами лапы оторвал кучу огромных кусков льда, завалил ими лахтака. Ещё постоял, словно раздумывая: что дальше? Оглянулся. Ванюшке опять показалось, что глаза его сделались огромными и смотрят, смотрят прямо на него, сквозь торос. Видят?..
Но что это? Ошкуй уже уходит. Белый мех его опять слился с белым снегом, длинная тень скользнула по гладкой дорожке между торосами. И вот уже нет ни ошкуя, ни тени, темнеет только застывшее на снегу кровавое пятно, да груда ледяных осколков прикрыла остатки страшного пиршества.
Ванюшка осторожно, не поворачивая головы, покосился на Степана. Тот не шевелился, даже кутело в руке не дрогнет: глазом не поведёт. «Слушает, — понял Ванюшка. — Не крадётся ли к ним тихонько ошкуй из-за торосов? Может, поиграть захотел, как кошка с мышью? Спрятался и ждёт…»
Ванюшке опять захотелось крикнуть, сделать что-то. Невозможно так стоять неподвижно и ждать. Чего? Но вот Степан, ничего не говоря, взял его за руку и, шаг за шагом, начал отходить от лахтаковой дорожки в сторону. Если ошкуй, где у дорожки близко залёг, они стороной обойдут. А солнце уже чуть не к самым торосам на горизонте снизилось, закраснелось, словно лахтачья кровь до него добрызнула. И тени всё длиннее, от каждой малой глыбки льда тянутся, по ним ступаешь — точно спотыкаешься,
— Стёпа, — шепнул наконец Ванюшка, осмелившись. — А как затемнеет, а мы до дому не дошли?
Но Степан только крепче его руку сжал.
— Ночь ясная, не робей, по звёздам, чай, дорогу найдём, а дальше и луна на малое время покажется.
Шли не чувствуя усталости, хотя очень торопились. Всё-таки успели, с припая на берег вышли ещё не в полной темноте. Подходя к избушке, услышали дальний ровный гул: шла большая вода, поднимала припай, играючи ломала льдины с края и снова их к краю в другом месте прилаживала.
От первого же стука дверь сразу отворилась. Видно, кормщик у порога стоял — прислушивался. Но как вошли — беспокойства своего не показал, точно его и не было. Про всё расспросил по порядку и голосом не дрогнул.
— Утром за лахтаком всем вместе идти, — сказал только. — Ошкуй, известно, остатки закопает, а к ним не ворочается. Гордый зверь. Однако пойдём с оглядкой, грех да беда на кого не живут. А теперь — на отдых пора.
Когда стали укладываться на нары, кормщик, словно нечаянно, Ванюшку за плечо обнял и к себе легонечко прижал. Молчал и Ванюшка, не пошевелился и не промолвил ничего, боялся осторожную отцовскую ласку спугнуть. Так и отпустил его отец молча, как и обнял. Но у обоих на душе потеплело.
За лахтаком, вернее за тем, что медведь от лахтака оставил, собрались на следующий день, как чуть развиднелось.
Ванюшка вскочил с нар быстро, норовил раньше Степана одеться. Если опоздает, Стёпка-пересмешник не пропустит.
— Тебя, — скажет, — кайры дожидались, яиц нанесли, на всю зиму яишню стряпать можно было. Да не дождались: из яиц цыплят повывели и с ними за море улетели.
Ванюшка, хоть и знает, что никаких яиц сейчас нет, кайры давно в тёплых краях зимуют, а всё же обидно слушать. Потому и торопится.
Печки не топили, не хотели тратить времени. Быстро закусили холодным жареным мясом и за пазуху в запас крошеного спрятали, не то замёрзнет и не угрызешь. С тем и в дорогу направились. Взяли санки, что Степан сделал из плавника: хоть и половина от лахтака осталась, а на плечах нести тяжелей, чем везти. Погода, на счастье, второй день стояла тихая, следов вчерашних не замела, идти легко. Но Степан то и дело отходил в сторону — приглядывался, не окажется ли где новый след ошкуя, если ему вздумалось лахтаком ещё раз закусить.
Фёдор шёл с трудом, сутулился, тяжело опирался на кутело.
— Что, вас троих не хватит одного лахтака на санках дотащить? Ошкуй-то от него, небось, один хвост оставил, — ещё в избе пробовал он отговориться.
Но Алексей не отступился.
— Иль ты не промысленник, что того не знаешь: хворь на лежачего кидается, к стоячему с опаской подбирается, а от ходячего сама без памяти бежит?
— Не видишь, у меня и сапоги-то сношены, беречь надо, — продолжал отговариваться Фёдор.
— Для того и за лахтаком поспешаем, — поддразнивал Степан. — Сколь ошкуй ни поел, а тебе к новым сапогам на подошвы хватит. О тебе заботимся.
— О себе лучше заботу держи, о других не горюй, — отмахнулся Фёдор. Однако оделся и кутело взял. Сапоги свои долго разглядывал, подошву выстукивал, сам косился: Алексей видит ли? Кормщик приметил, но виду не показывал и Степану строго глазами знак дал: не привязывайся, мол.
Шли ходко, в этих местах никогда не знаешь, на что погода через час перекинется.
— Тять, — сказал Ванюшка, — гляди, откуда они берутся? Сколь их много!
Все на минуту остановились, Ванюшка кутелом показал на небо. Там, где полагалось быть солнцу, стояли целых четыре.
— Быть большой стуже, — проговорил Алексей и двинулся дальше. Настоящее-то солнце как было, так и есть, одно. А которые лишние, это знамение, к морозу.
Ванюшке сразу от этих слов стало холодней, будто мороз за воротник заглянул, по спине холодной лапой прошёлся. Он поёжился. Отец и не посмотрел на него, а заметил.
