Вольф Серно - Тайна затворника Камподиоса
– Бульон, капитан, – это вернулся Фернандес, принесший большую чашу, над которой поднимался пар.
Нагейра взял ее, принюхался.
– Где мой слуга? – спросил он, сильно удивившись тому, что штурман собственной персоной ходил за этим на камбуз.
– Я поручил ему другое дело, капитан, – Фернандес твердо выдержал взгляд Нагейры. – Я послал его к дону Альфонсо, чтобы тот отменил приказ о сегодняшней экзекуции.
Нагейра едва заметно кивнул и принялся за бульон.
При тусклом свете фонаря Магистр несколько раз поправил очки на носу, чтобы лучше видеть. Он небрежно прислонился к фок-мачте в матросском кубрике под передней надстройкой.
– Что это за странные черно-синие штрихи и точки? – полюбопытствовал он, указывая на правое предплечье Рода.
Шотландец рассмеялся:
– Это татуировка. Ее мне сделала одна туземка на острове в Тихом океане. – Он напряг бицепс. Значки растянулись и приняли форму граненой головы с узкими губами, острой бородкой и большими глазами. Шесть стрел, по три слева и справа, указывали извне на уши и щеки.
Маленький ученый улыбнулся:
– Надеюсь, она была хорошенькой, не то, что этот злодей?
– А как же! Островитянки по другую сторону Молуккских островов очень красивы и столь же... э-э-э... гостеприимны, если ты меня понимаешь, – Род многозначительно рассмеялся. – Я два раза сходил в те места на португальце. Мы доходили до Катан и Капанта. Это огромные страны, их называют еще Китаем и Японией. Веришь или нет – португальцы рыскают по всему миру за пряностями, как дьявол за невинными душами. Ну, да ладно, – оборвал он сам себя на полуслове, чтобы достать музыкальный инструмент, сильно смахивающий на мешок, – в конце концов я оттуда тоже не с пустыми руками вернулся.
– А зачем девушка сделала тебе татуировку? – спросил Витус.
Он к разговору прислушивался вполуха, потому что занимался ногой Клааса. Через четыре дня после несчастного случая раны подживали.
– Все туземцы татуированы, а почему – я точно не знаю, ответил Род. – Говорят они черт знает на какой смеси из разных языков, которую ни один человек не поймет; по-моему, эти татуировки у них как-то связаны с религией, во всяком случае, татуировка у меня на предплечье изображает их божество. Они прорисовывают линии на коже острием раковины и втирают потом в эти линии сажу или древесный уголь. Очень странно, но татуировки эти почти никогда не воспаляются, а когда они затягиваются, ты, можно сказать, раскрашен навечно. От них никогда и ни за что не избавишься – они твои по гроб жизни! – Род с силой подул в трубку своего музыкального инструмента, отчего мешок слегка набух.
– Можешь посмотреть, что у меня с этим вот шрамом, Витус? – спросил его высокий светловолосый матрос с кудрявой бородой и указал на свою левую щеку. – Болит сегодня ужасно.
На нем был мундир испанского пехотинца. Таких, как он, на судне оказалось человек десять. Капитан Нагейра не мог оплатить услуги большего числа профессиональных солдат, хотя во время опасного путешествия они могли бы ему пригодиться.
– Брось ты свой дурацкий шрам, Гонсо! Иди сюда, сейчас твоя очередь. – Один из его приятелей, сидевших на полу футах в шести от него, протянул пехотинцу кости.
– Подожди немного, – Витус покопался в своих инструментах: авось где-то залежалась баночка с мазью против ожогов. Но ничего не обнаружил. И в судовой аптечке, которую ему принесли – большом деревянном ящике примерно с тридцатью отделениями, – он нашел одну-единственную коробку с порошком якобы против цинги, в чем молодой человек сильно усомнился. Он пожал плечами.
– Мне очень жаль, Гонсо, но никакой мази я не обнаружил. Но вот тебе добрый совет: когда будешь мочиться, часть струи набери в ладони и натри мочой шрам.
Гонсо выпучил глаза:
– Что?! Собирать в ладони?..
– Вот именно. Моча содержит полезную для кожи кислоту. Ты уж мне поверь! – он похлопал солдата по плечу. – Делай это несколько дней подряд, а потом скажешь мне...
Его прервал протяжный квакающий звук, прозвучавший на верхней палубе. Род зажал мешок своего инструмента под мышкой и нажимал на него, одновременно перебирая пальцами отверстия дудки. Выходило, что звуки вызываются потоком воздуха из мешка. Витус видел, как Род время от времени дует в другую трубку, и понял, что тем самым он пополняет количество воздуха в мешке.
– Прекратите этот кошачий концерт! – закричал один из пехотинцев. – Собственного голоса и то не услышишь!
– Тише, черт бы вас побрал! – прозвучал голос с другой стороны, где несколько матросов улеглись поспать. Они покачивались в подвешенных койках-гамаках, идея которых была позаимствована матросами у аборигенов Новой Испании.
А Род лишь ухмылялся, но волынки своей не откладывал. Он продолжал нажимать на кожаный мешок, выводя какую-то мелодию. И даже запел – на языке, таком же странном, как и его музыка.
– Ну, не знаю, – проговорил Магистр некоторое время спустя, – подпевать что-то не очень тянет, тем более, что этого гэльского – или как он там называется – языка все равно никто здесь не знает и не понимает. Думаю, лучше просто подышать свежим воздухом.
Судовой лекарь и его ассистент были освобождены от несения вахтенной службы и могли распоряжаться своим временем, как им заблагорассудится.
– Я с тобой, – сказал Витус и огляделся по сторонам. – Не желает ли кто-нибудь составить нам компанию?
Однако Клаас только покачал головой, а Род продолжал самозабвенно играть на волынке. Протесты приятелей отскакивали от него, как картечь от борта галеона.
Открыв тяжелую дубовую дверь, Витус с Магистром вышли на верхнюю палубу по правому борту. Эта дверь была одной из четырех в первой надстройке: две вели на корму, а две – на нос галеона. Там находилось то, что матросы называли jardin – «сад». Так они называли скамейки, закрепленные вдоль релинга, в которых были проделаны круглые дырки. Если посмотреть через них вниз, ничего, кроме пенящейся волны, не увидишь. Матрос, которому требовалось опорожнить кишечник, говорил обычно: «Пойду-ка я в сад», выбирался из матросского кубрика и садился над такой дыркой. При экипаже в несколько сот человек здесь всегда было шумно, как на голубятне. Вот почему поблизости был матросский кубрик, а не каюты господ офицеров.
– А ветер порядочный, – заметил Магистр и, подобно опытному морскому волку, поглядел на небо.
Бледная луна лила на палубу тусклый свет. Такелаж поскрипывал на ветру, и над ними, подобно огромному щиту, раздулся большой парус – тугой, плотный, отливающий серебристым цветом. На верхней палубе матросов не было видно. Устойчивый ветер сжалился над несущими вахту матросами: они подремывали под раздутыми парусами, прислонившись спинами к поднятым крышкам люков, к ящикам и устроившись между сложенными на палубе запасными парусами.
