Густав Эмар - Вождь окасов
Но едва дон Тадео и его товарищи успели покончить со своими врагами, подплыли два других плота, а вслед за ними почти тотчас же появились еще два, на которых было по крайней мере человек тридцать индейцев на них четверых. С минуту схватка была ужасная; противники сражались грудь с грудью. Красавица, дрожа за свою дочь, с распущенными волосами, со сверкающими глазами, защищалась как львица; ей помогали ее три товарища, проявлявшие чудеса храбрости. Но подавляемые числом, осаждаемые наконец принуждены были отступить и искать убежища за баррикадой.
Наступила минута отдыха, во время которой окасы пересчитали своих убитых и раненых. Шестеро лежали мертвы, многие получили опасные раны.
Один из индейцев нанес Валентину удар топором в голову, но рана была не глубока, потому что молодой человек успел ловко увернуться. Трангуаль Ланек был ранен в левую руку; только дон Тадео и Красавица остались невредимы. Валентин бросил взор, исполненный горести, к тому месту в гроте, которое служило убежищем молодой девушке и думал только о том, чтобы благородно пожертвовать своей жизнью. Он первый начал опять борьбу. Вдруг сильная ружейная перестрелка раздалась с берега, и несколько индейцев упало.
– Ободритесь! – вскричал Валентин. – Ободритесь, вот наши друзья!
Вместе со своими товарищами во второй раз перелез он через баррикаду и бросился в середину неприятелей.
Вдруг раздирающий сердце крик раздался в гроте. Красавица обернулась и с ревом лютого зверя бросилась на Антинагюэля, из рук которого тщетно старалась вырваться донна Розарио. Озадаченный этим неожиданным нападением, Антинапоэль выпустил молодую девушку и обернулся к противнику, который осмелился преграждать ему путь. Он колебался с минуту, узнав Красавицу.
– Прочь! – сказал он глухим голосом.
Но донна Мария, не говоря ни слова, безумно бросилась на него и вонзила ему в грудь кинжал.
– Умри же, собака, – заревел токи, поднимая топор.
Красавица упала.
– Матушка! Матушка! – закричала молодая девушка с отчаянием, падая на колени возле донны Марии и покрывая ее поцелуями.
Вождь наклонился, чтобы схватить донну Розарио, но тогда новый противник явился перед ним. Этот противник был Валентин. Токи увидал с бешенством в сердце, что добыча, в которой он был уверен, ускользала от него безвозвратно; он бросился на француза, но молодой человек успел отразить удар своей винтовкой.
Тогда оба врага схватились не на жизнь, а на смерть; они перевились как две змеи и повалились на землю, стараясь заколоть друг друга. Эта борьба, происходившая возле умиравшей женщины и другой, обезумевшей от горя и страха, представляла нечто ужасное. Валентин был ловок и силен, но он имел дело с человеком, которому не мог бы сопротивляться, если бы тот не ослабел от раны, нанесенной ему Красавицей.
Французу неловко было ухватиться за скользкое тело индейца, между тем как Антинагюэль, напротив, мог удобно схватить его за галстук и сдавить ему горло, стараясь другою рукой вонзить кинжал в бок.
Ни Трангуаль Ланек, ни дон Тадео не могли помочь своему товарищу; они сами защищались против окасов, которые теснили их. Валентин должен был погибнуть. Уже мысли его теряли свою ясность, он сопротивлялся машинально, но вдруг почувствовал, что пальцы, сжимавшие его шею, постепенно начали ослабевать; тогда он собрал все свои силы и успел освободиться и привстать на колени.
Но враг его и не думал ни нападать на него, ни защищаться: он глубоко вздохнул и опрокинулся навзничь.
Антинагюэль умер.
– А! – вскричала Красавица с выражением, которое невозможно передать. – Дочь моя спасена!..
И она без чувств упала на руки донны Розарио, еще сжимая в своих руках кинжал, которым поразила индейца.
Все столпились вокруг несчастной женщины, которая, убив самого ожесточенного врага своей дочери, так благородно загладила свои вины, принеся себя в жертву.
Долго были бесполезны усилия привести ее в сознание. Наконец она слабо вздохнула, раскрыла глаза и, устремив затуманенный взор на окружавших ее, судорожно схватила за руку дочь и дона Тадео, притянула их к себе и смотрела на них с выражением бесконечной нежности, между тем как слезы текли по лицу ее, уже покрытому мраком смерти. Губы ее зашевелились, кровавая пена показалась у рта, и голосом тихим и прерывистым она прошептала:
– О! Я была слишком счастлива!.. Вы оба простили мне!.. Но Богу было не угодно пощадить меня! Эта ужасная смерть обезоружит ли Его правосудие!.. Молитесь... Молитесь за меня!.. Чтобы со временем мы могли увидеться на небе!.. Я умираю... Прощайте!.. Прощайте!..
Судорожный трепет пробежал по всему телу донны Марии, она приподнялась почти прямо и вдруг упала, как бы пораженная громом. Она умерла.
– Боже мой, – вскричал дон Тадео, поднимая глаза к небу, – умилосердись, умилосердись над нею!
И он стал на колени возле покойницы. Все присутствующие благочестиво последовали его примеру и молились за несчастную, которую Всемогущий так внезапно призвал к себе.
Индейцы исчезли тотчас, как только пал их вождь.
Через два часа, благодаря людям, приведенным графом и Курумиллой, путешественники благополучно приехали на ферму Палома, привезя с собою тело донны Марии.
ГЛАВА LXXXIX
Цезарь
Через месяц после происшествий, рассказанных нами, на ферме Палома два человека сидели рядом в боскете из смоковниц и разговаривали, любуясь великолепным восходом солнца. Эти два человека были Валентин Гиллуа и граф де Пребуа-Крансэ.
Французы с меланхолической задумчивостью присутствовали при пробуждении природы; небо было безоблачно; легкий душистый ветерок тихо шелестел листьями деревьев и цветами, росшими по берегам большого озера, на котором спокойно плавали бесчисленные стаи грациозных лебедей; лучи восходящего солнца уже начинали позлащать вершины высоких деревьев, а птицы, спрятавшись под листьями, приветствовали гармоническим пением рождение дня.
Граф де Пребуа-Крансэ, встревоженный упорным молчанием Валентина, наконец заговорил:
– Когда ты увлек меня сюда час тому назад, чтобы поговорить со мной на свободе, как ты сказал мне, я пошел за тобой, не сказав ни слова, но вот уже двадцать минут сидим мы в этом боскете, а ты все еще не решился объясниться; твое молчание тревожит меня, брат, я не знаю, чему приписать его; не имеешь ли ты сообщить мне что-нибудь неприятное?
Валентин вдруг приподнял голову.
– Прости меня, Луи, – отвечал он, – я не знаю ничего неприятного, но настал час для важного объяснения между нами.
– Что ты хочешь сказать?
– Ты меня поймешь... Когда год тому назад, доведенный до отчаяния и решившись искать прибежища в смерти, ты призвал меня к себе, я принял на себя обязательство – возвратить тебе то, что ты потерял не по вине твоей, но по неопытности; ты поверил мне, не колеблясь, оставил Францию, распростился навсегда с жизнью дворянина и поехал со мной в Америку; теперь пришла моя очередь исполнить обещание, которое я тебе дал.
