Михаил Шевердин - Набат. Агатовый перстень
Лагерь спал. Фыркали кони, позвякивала сбруя. Трещали в сухой траве кузнечики.
«Файзи, друг Файзи, что ты наделал?..» — почти вслух простонал Юнус. Но упрекать Файзи он больше не мог.
Говорят, первый сын Файзи Рустам, когда его закапывали живым в землю, мучился ужасно. Палачи закапывали могилу нарочито медленно и несколько раз засыпали ему лицо, наслаждаясь, как он давится землей, инстинктивно, судорожно пытаясь выбраться из могилы. По приказу эмира, палачи многословно, смакуя подробности, рассказывали повсюду, по всей Бухаре, в каких нечеловеческих муках умирал этот молодой бунтарь. Мстя за то, что Файзи остался недосягаемым, эмир с садизмом, с наслаждением устроил ему длительную многолетнюю пытку души и разума.
Неужели сейчас только совпадение, неужели они придумали Иргашу такую казнь случайно?
И Юнусу вдруг всё понятнее, всё яснее становилось, что здесь ловушка! Иргаш предатель, Иргаш сказал всё зятю халифа...
Но как мог Файзи, мудрый, железный Файзи, командир-большевик, поверить?.. Как мог он, ослеплённый воспоминаниями и горем, бросить всё — отряд, дело, за которое он боролся — и, больной, изнемогающий, поскакать в пасть врагу? Как мог он не посоветоваться с друзьями, с товарищами?!
«Да. А что мы могли ему посоветовать? — мелькнула мысль в голове Юнуса. Он вбежал в юрту и, схватив винтовку, снова выскочил на воздух.
Оглушительно громко прозвучали в ночи один за другим винтовочные выстрелы.
— Тревога! Тревога! — кричал, сделав рупор из ладоней, Юнус...
С нескрываемым любопытством зять халифа разглядывал стоящего перед ним Файзи. Несомненно, Энвербей ожидал увидеть могучего богатыря, с мощным телом, широкой грудью, крепкими руками. У Файзи не отобрали оружия, и сейчас сабля, маузер, винтовка не столько придавали ему воинственность, сколько подчеркивали особенно сильно болезненный его вид. От приступа лихорадки, вызванного ночным путешествием, лицо Файзи пожелтело, щёки потемнели, ввалились, и глаза горели в углубившихся впадинах. Дрожь сотрясала всё тело Файзи, и он вынужден был крепко держаться обе-ими руками за поясной ремень, чтобы не выдать своей слабости. Он выглядел таким жалким и беспомощным, что Энвербей удивленно поднял плечи и сказал громко:
— Так вот вы какой!
Превозмогая дрожь в голосе, Файзи сказал:
— Где мой сын, Иргаш?... Вы дали клятву, что отпустите сына, если я приеду, и я приехал... Прикажите снять путы с моего сына.
Чем дальше он говорил, тем твёрже становился его голос. Он не просил, а уже требовал.
Удивлённо вскинув правую бровь, Энвербей заговорил:
— Так вот этот предводитель, который поражал и побеждал лучшие мои войска. Смотрите на него... — обратился он к стоявшим около него туркам и курбашам. — Вот кого вы боитесь. Правду говорят, что муравей, если дать ему волю, станет змеей, а змея, при попустительстве людей, — драконом...
Он ещё выше вздёрнул плечи и хохотнул солидным генеральским баском.
— Что же, пожалуйте к нам, господин большевистский военачальник. — И он сделал жест, приглашающий войти внутрь шатра, отнюдь не стараясь скрыть презрительного пренебрежения. Он столько наслышался о храбрости и воинском умении Файзи, что не удержался, когда ему доложили о приезде прославленного командира добровольческого отряда, и, прервав совет, вышел встретить его во двор. Он ещё не открыл своих планов своему окружению, но только высокомерно улыбнулся, пропуская вперед Файзи:
— Пожалуйте, будьте к нам снисходительны.
Отлично понимая, что он уже схвачен, что он в плену, Файзи шагнул через порог, высоко подняв голову и всем своим видом показывая, что он ничуть не обманывается в подлинных мотивах любезного отношения к нему зятя халифа и нисколько не намерен пресмыкаться и трепетать перед ним. Он только резко повторил вопрос:
— Где мой сын Иргаш?
Файзи прислонил винтовку к стене, тяжело опустился на одеяло. Он чувствовал себя совершенно изнурённым долгой скачкой и только большим напряжением воли не позволял своему телу, умственным способностям окончательно обессилеть. С каким наслаждением он лёг бы, вытянулся и закрыл глаза. Неотступная боль в сердце за Иргаша, тяжесть, нестерпимая мысль, что всё, случившееся когда-то с любимым, похожим на нежную девушку, Рустамом, повторяется с Иргашем, — всё сразу исчезло, развеялось, едва он услышал слова Энвербея, увидел его взгляд, усмешку. Нет, Иргашу не угрожала смертельная опасность. Он цел и невредим. А раз так, значит, безумный поступок его — Файзи — его опрометчивость, нарушение партийной присяги — всё оправдано, всё хорошо. Он спасёт Иргаша, избавит от гибели, а всё остальное... Но снова заныло сердце. Сейчас, когда жуткая мысль о надвигающейся гибели Иргаша побледнела, стерлась, вдруг откуда-то изнутри поднялась, точно укор пробудившейся совести, новая мысль, от которой сразу же стало и жарко и холодно. Теперь, когда смерть Иргаша стала отвратимой, Файзи вдруг понял все безумие своего поступка. Всё дело борьбы и ненависти, которому отдал всю свою жизнь он, Файзи, член Коммунистической партии, большевик, он забыл. Дело народа, дело классовой борьбы, он, Файзи, вторично забыл ради отцовской любви. Первый раз он бросил всё, порвал с жизнью, пал так низко, уподобился животному, думающему только о своём детище... Увы, он влачил тогда жалкое существование, — он стал настоящим дервишем. Вот она, тысячелетняя традиция, обычай уходить из мира, отходить от борьбы, как только жизнь заставит вкусить горечь. Друзья пробудили его, вернули к борьбе, к жизни. Он думал, что искупил перед партией, народом свою слабость, свой проступок. Он мнил порой себя даже героем. Увы, не надолго его хватило. Все высокие побуждения, мысли, поступки рассеялись точно дым. «Отец, спасите... меня хотят закопать живым...» Сердце Файзи разрывалось. Как оно стучит, бедное сердце!.. Как оно бьётся болью обо что-то в груди... О! Он всё забыл, всё померкло, всё слилось в чёрный туман. И вот он здесь, в лагере врагов. Он бросил друзей, воинов, дело борьбы за светлое будущее, и он здесь. Враги смотрят на него, ухмыляясь и радуясь его слабости. Да, они ухмыляются, потому что они нашли в душе Файзи слабое место. Их расчёты оправдались. Они отлично знали: он хоть и называет себя большевиком, но всё бросит, пойдёт на всё ради спасения сына. Он, Файзи, не большевик, он слабый, ничтожный человек, он недостоин называться коммунистом, недостоин жить... Он уйдёт из жизни, — вот всё, что ему осталось. Уйдёт из жизни... не как большевик... Нет, он недостоин этого звания. Он уйдёт из жизни просто честным человеком. Он только добьётся того, из-за чего он здесь, а там... всё равно.
