Френсис Мэсон - Золотой адмирал
При виде своего трофея, который на этом расстоянии казался крепким и неповрежденным, Уайэтт повеселел. Наконец-то! Наконец-то потерянное им с «Катриной»и «Надеждой» щедро компенсируется, к тому же он сможет пожизненно обеспечить Кэт и своих детей — эта возможность теперь у него в руках.
Много ночей, возвращаясь вдоль берега из Норт-Форленда, он мучительно решал вопрос о претензии на наследство маленького Энтони. Одно оставалось совершенно очевидным: до сих пор никто, за исключением Кэт и молодого Эмиаса Декстера, не знал, что маленький Энтони не является единокровным его ребенком. Притязания малыша на наследство, разумеется, сделают парня независимо от него богатым, однако это также обречет его навеки демонстрировать на своем гербе знак бастарда — изгиб поперек левой части щита. Впрочем, и бастарды, случалось, достигали высокого положения в делах Англии — по примеру Вильгельма Завоевателя.
Прежде чем Уайэтт отрешился от тягостных размышлений и пришел в себя, борт галиона «Коффин» уже возвышался над ним, а чуть позже его провели в капитанскую каюту, где он застал Хьюберта, в одиночестве пишущего письмо домой, в Портледж-холл. Он тут же вскочил, лицо его ожило, глаза засияли.
— Ты отлично дрался за «Сан-Пабло»! — вскричал он. — Я так рад за тебя, Генри. Этот корабль сделает тебя богачом.
Медное лицо Уайэтта как-то сжалось.
— Что до этого, друг мой Хьюберт, мы еще посмотрим.
— Да что тут смотреть?! Капитан твоего трофея сообщил казначейским чиновникам королевы, что один только его сундук с платежными деньгами содержит сто тысяч дукатов, а пушки и меблировка должны принести столько же. Ради Бога, Генри, неужели тебя это не радует?
Тогда Уайэтт с суровой серьезностью описал ему то, как погиб Питер Хоптон. И не было неожиданностью то, что слезы выступили на глазах у Коффина: в те дни чувства не прятали в сердце своем так ревниво.
— Да упокой кости его Боже наш милосердный, — пробормотал он. — Умер истинный друг и самый доблестный слуга нашей королевы.
Наконец Уайэтт поднял глаза и как-то нерешительно спросил:
— А ты, дружище Хьюберт, неужели ты не захватил ни одной добычи? Ведь если так, ты будешь почти разорен.
Коффин хлопнул в ладоши и попросил буфетчика принести кувшин малаги.
— Твои сожаления ни к чему. Да, я и в самом деле считал, что разорюсь, потому что даже в последний день не мог достать ни одного вражеского корабля. Но, — он накренил свое кресло назад и пустил к потолку клуб табачного дыма, — когда мы только начали погоню, нам пришлось проплывать мимо каких-то спутанных обломков снастей. На сломанном салинге лежал наполовину погруженный в воду человек, который окликнул нас по-английски и умолял спасти его ради Бога. Хотя велико было искушение продолжать преследование врага, я подумал, что этот брошенный бедолага один из наших, поэтому выловил его из воды, потратив на это много драгоценного времени. И я не пожалел, что проявил к нему милосердие, потому что…
И Хьюберт захохотал все громче и громче, пока вся каюта не зазвенела от его веселого смеха.
— Кровью Господней клянусь тебе, Генри, что я никогда не забуду сожаления на его лице, когда мы выловили его из моря. К моему удивлению, он оказался испанцем, и можешь угадать его первый вопрос, когда он выблевал достаточно соленой воды, чтобы суметь говорить?
— Нет, Хьюберт, сдаюсь.
— «А есть ли среди вас, джентльмены, гербовые дворяне?» Мы с Чарльзом оба заговорили, но мне случилось быть первым. Наш пленник, высокий и худой как жердь, поклонился аж до самой палубы и обратился ко мне. «Сеньор, я сожалею, что потерял свою шпагу, поэтому не могу сдаться, как подобает. Я… Я генерал Конде Нарсисо де Лопес и Эчигерей». «Длинное имя для длинного человека», — засмеялся наш штурман Клоуг, а моя команда обступила нас и тоже заржала. «Молчать, безродные псы!» — взревел этот благородный испанец, который свободно говорил на самом превосходном английском. Впоследствии, — продолжал Хьюберт, — я узнал, что мой пленник служил помощником Бернардино де Мендосы, бывшего посла испанского короля в Уайтхолле. Эчигерей снова повернулся ко мне — глаза сверкают, голова откинута назад. «И какой же выкуп вы потребуете за меня, сеньор Коффин? Не забудьте, пожалуйста, что я испанский гранд».
Хьюберт издал короткий смешок и продолжал:
— Я поговорил немного с Чарльзом, и мы остановились на сумме в пятьдесят тысяч дукатов. — Хьюберт снова засмеялся. — Генри, если бы я назвал его мать шлюхой, он бы и тогда не мог почувствовать себя более оскорбленным. Генерал сложил руки и гневно уставился на нас, фыркнув своим длинным смуглым носом. «Нехорошо так оскорблять несчастного военнопленного», — почти рявкнул испанец.
«Оскорблять? — вскричал я. — Это как надо понимать?»
«Неужели вы полагаете, что испанский гранд оценивается в такую мизерную сумму? Нет, сеньор, я навеки останусь в Англии, если вы не потребуете выкупа в сто тысяч португальских эскудо! Иначе я никогда не смогу поднять головы в Эскуриале».
— Ну вот, Генри, я тогда и сказал генералу, что, если уж это дело его чести, мы с Чарльзом удовлетворимся не менее чем ста пятьюдесятью тысячами эскудо. За это он нас поблагодарил, да еще как — лучше, чем за то, что мы выловили его из моря! Так что, видишь, мы на галионе «Коффин» не так уж бедны, в конце концов. Поверишь мне или нет, но в тот же самый день, как мы вошли в порт, дон Нарсисо сошел на берег под честное слово и отправил в Португалию пинассу с приказом как можно скорее собрать деньги для его выкупа. — Хьюберт вытер мокрые от слез глаза. — Так что, видишь, мой друг, век чудес еще не прошел, и мы все же вернемся в Портледж и Байдфорд с полными сундуками.
Все хорошее, что предвидел Коффин, сбылось в действительности, ибо помимо солидных выкупов, предложенных некоторыми джентльменами на борту «Сан-Пабло», груз его состоял из очень ценных латунных пушек и целого арсенала великолепного мелкого оружия. Все это оказалось в придачу к сотне тысяч дукатов, которые хранились в платежном шкафчике галиона. Той массы золотой звонкой монеты, что высыпалась из него, было вполне достаточно, чтобы заблестели самые алчные глаза.
На трофейном корабле обнаружились также и менее приятные вещи, которые, когда их выставили на всеобщее обозрение на набережной, вызвали хмурые взгляды и проклятия людей, собравшихся, чтобы посмотреть на те корабли, которые уберегли их от этих самых кандалов, цепей, печатей для клеймения раскаленным железом и даже разборной дыбы.
— Да, Берт, — зубоскалил один щербатый мужлан, — ручаюсь, что ты ужасно жалеешь, что испанцы не пришли. Они бы выпрямили тебе спину. — Он похлопал по плечу своего горбатого товарища, и толпа покатилась со смеху.
