Суд народа. Тайны Великой чистки - Петр Фролов
Сложно сказать, как оценивали уровень политзанятий непосредственные исполнители смертных приговоров. Обычно вопросов не задавали, лишь просили, что бы лектор диктовал медленнее, т. к. они не успевают записывать. Закончив писать, они закрывали тетради, что бы открыть их в начале следующего занятия. Я был уверен, что через пару часов после окончания занятия они забывали почти все, что слышали.
Через несколько месяцев общения с ними я обнаружил, что все они довольны своим служебным положением и тем, чем им приходится заниматься. У каждого за плечами незаконченное начальное образование и крестьянское желание выслужится перед начальством своим ударным трудом. И патологическое отвращение к любым формам учебы и саморазвития. Для меня выросшего в семье, где отец с раннего детства приучил нас к чтению, все это выглядело непривычно. Как и то, что живя в Москве, можно не посещать музеи и театры. Правда, удавалось культурно отдохнуть нечасто. Поэтому каждое посещение «храма культуры» было для меня праздником. Однажды я предложил Блохину организовать культпоход для сотрудников в театр, на что комендант посоветовал мне не высовываться, а стрелков отправить в ресторан. Так что общался я со стрелками исключительно только на службе. На свои дни рождения они меня не приглашали, да я и не стремился попасть такие мероприятия. Внерабочее время общался я только с Блохиным. И не только из-за задания Берии, но просто из-за того, что с комендантом было говорить на разные темы. В силу своего служебного положения он был посвящен во множества тайн Лубянки, которыми он иногда делился со мною.
Помню еще в первые месяцы службы на Лубянке меня раздражал резкий и сильный запах одеколона перемешанного с водкой. Сразу вспоминались пьяные и сытые нэпмены, которые вечерами возвращались домой после посиделок в ресторанах. С какой злобой и ненавистью смотрели мы на них, голодные и полураздетые ребятишки, на этих буржуев. Палачи напоминали мне тех орловских торговцев. Такие же самодовольные, самоуверенные и тупые. Это сейчас пользование парфюмерией общепринятая практика, а тогда одеколон использовали только в праздники или после посещения парикмахерской.
Причину постоянного амбре я понял после первого участия в процедуре расстрела. Закончив свое дело и расписавшись в подготовленном мною акте, палачи вышли в коридор, где их ждали два ведра — одно с водкой, а другое — с одеколоном. Они спокойно умылись до пояса одеколоном, а потом по очереди зачерпывая железной кружкой, выпели грамм по двести водки. Видя мое удивленное лицо, один из стрелков — Магго Петр — объяснил просто:
— Одеколон — чтобы мертвецами не пахло, а то идешь по улице, и все собаки от тебя шарахаются. А водка — для расслабления. Без этого никак нельзя. Иначе покойники по ночам являться будут.
— Это точно, — согласился внимательно наблюдавший за мной весь период казни Блохин, — Петр у нас «стахановец», как по количеству расстрелянных «контриков», так и выпитой водке…, — Было не понятно — шутит или серьезно говорит комендант.
— И благодарностей тоже больше всех получает, — с завистью в голосе заметил Шигалев Василий — брат Ивана. Оба Шигалевых пытались любой ценой выдвинуться, но преуспел только Иван, когда занял пост партгрупорга.
— Плохо закончит он, — философски заметил Блохин, не обращая внимания на слова Василия, — сопьется. Как говорится — сгорит на работе, — и снова непонятно шутит Блохин или нет.
— А где здесь он сгореть может? — удивился Василий, — Если только горящий окурок в ведро с водкой кинет. Так кто ему позволит народное добро разбазаривать…
— Это уже вредительством пахнет, — равнодушно произнес Блохин.
Присутствующие громко загоготали. Смех — смехом, а Магго Петр перед войной на самом деле «сгорел» — во время приступа «белой горячки» застрелился из служебного оружия. После этого случая стрелкам запретили носить внеслужебное время оружие, что бы больше никто не пустил пулю в голову. Не знаю, как смогли скрыть от начальства факт самоубийства Магго, но его вдова до 1955 года получала за него пенсию. Об этом мне потом Блохин рассказал, как и то, что это был не единственный случай самоубийства палача.
Другой стрелок — Зотов Иван повесился после трех суток непрерывного запоя. Накануне он похоронил супругу. Начал пить на поминках, а когда все разошлись — продолжил в одиночестве. В какой-то момент, когда на кухне никого не было, срезал бельевую веревку, сделал петлю и вдел в нее голову. Детей у них не было. Пенсию по потери кормильца оформлять не потребовалось.
Зотов был неприметным человечком невысокого роста, с тихим голосом и вечно печальным лицом. Его супруга лежала дома парализованной, и он спешил поскорее после службы к ней. На работе он почти не пил, зато больше всех обливался одеколоном. Нам было искренне жаль этого человека, но почти ничем не могли ему помочь. Блохин никогда не посылал его в командировки в другие города.
Зато Петра Магго я помню хорошо. Он своим внешним видом — очки в металлической оправе, аккуратная бородка и усы — очень напоминал мне Андрея Петровича — моего школьного учителя. Такой же тихий голос, неторопливая речь, природная интеллигентность — увидишь такого на улице и подумаешь — интеллигент или из «бывших». Вот только взгляд стальной и отрешенный, словно у мертвеца. Даже сильно выпив, он не буянил и песен не распевал, лишь жаловался иногда, что водка на него не действует.
Уже после смерти Сталина, Блохин признался мне, что всегда считал Магго патологическим убийцей.
— Знаешь сколько твой «интеллигент» народу перестрелял? Больше всех остальных. Ты не смотри на то, что он пенсне носил и как простой бухгалтер одевался. Нравилось ему, что люди его без опаски воспринимали. Образование у него было, что и остальных — начальное. Это мы с тобой институты заканчивали и к знаниям тянулись. Поэтому я тебя и на писарскую работу пристроил, а не вручил наган. Ты единственный с кем можно было поговорить. Вот и не ошибся. Далеко ты пошел. А Магго — он до революции батраком был.
