Сибирский фронтир - Сергей Фомичев
Следовало предпринять новый бросок через время. Но сказать проще чем сделать. Похоже, я израсходовал все более или менее сносные идеи ещё в юрском периоде. Трюк с костром второй раз вряд ли сработает, да и неизвестно куда может занести столь абстрактный образ. Ваять на берегу песочные скульптуры рискованно – их увидят охотники или их соплеменники. Пришлось вновь заняться воображаемыми набережными, уповая, что подвижность лодки усилит эффект.
Расчёт, однако, не оправдался.
Рискуя оказаться в утлой лодочке среди хаоса прибоя, я попытал счастья с приморскими ландшафтами. Не так уж много их отложилось в памяти в нужном ракурсе. Большинство я запомнил лишь с суши, а сейчас требовался вид с моря. Всё же я воспроизвёл в памяти статую Свободы, мост Золотые Ворота, Опера Хауз в Сиднее, Статую Христа Искупителя в Рио, даже одесский морской вокзал. Напрасная трата сил. Я просто вытаскивал один безвыигрышный билет за другим.
Меня и без того одолевал страх, а когда с противоположенного берега послышались крики, состояние устремилось к паническому. Охотники обнаружили пропажу, а возможно уже разглядели и похитителя. Возмездие стало вопросом времени. Вопросом времени, в несколько ином значении, было и спасение. Мысли комкались, точно листы бумаги в руках мучимого творчеством поэта. Глаза лихорадочно обшаривали чужой пейзаж в поисках хоть какого-нибудь намёка, визуальной зацепки.
В другой обстановке я отдал бы должное красоте здешних мест. Начиналась осень. Та её пора, что называется у нас бабьим летом, а за океаном – летом индейским; пора, когда воздух насыщен успокоением, но ещё не отравлен увяданием, а краски смерти только начинают проступать на зелени леса.
Маленький листик, первый вестник конца природного цикла, сорвался с нависающей над озером ветки и спланировал на воду. Тут-то меня и озарило. Обычный кленовый лист стал астральным собратом яблока, что выбило искру мысли из головы Ньютона.
До сих пор я искал прямой и короткий путь к дому. Возвращение стало идеей–фикс, тогда как сейчас мне нужно было просто убраться с глаз рассерженных дикарей. А для этого воображение не нуждалось в следах человеческой деятельности, монументальных сооружениях из гранита или бетона. Природа сама меняется от сезона к сезону, причём меняется предсказуемо. Пройдёт некоторое время и деревья, что сейчас готовятся сбросить листья, заснут, а потом пробудятся от спячки. На этих же самых ветвях появится молодая поросль, воздух обретёт свежесть, а тишину сменит шум талой воды. Я оттолкнулся от берега, шевельнул веслом и пробил время.
***
После гигантского скачка, поглотившего пропасть между динозаврами и людьми, пробираться дальше получалось только мелкими шажками.
Поначалу, двигаясь на "одолженной" лодке вдоль берега, приходилось мысленно прорисовывать цель перехода в мельчайших деталях. Чтобы очутиться в осени, я представлял прелый дух, запах грибов, разноцветные кроны деревьев, усыпанную палыми листьями поверхность озера. Затем комплект ассоциаций менялся на весенний. Но постепенно темпоральные прыжки стали происходить без особого напряжения разума, стоило только принять решение. Так тренированная память со временем перестаёт распознавать отдельные элементы, воспринимая увиденное целиком.
Время утратило единую сущность, разделилось на два потока. Какая–то его часть стала тропой через историю мира, другая отмечала вешками мою собственную жизнь. День стал отрезком времени между пробуждением и следующим сном, а тот, что длится от рассвета до заката, попросту перестал существовать для меня.
Скачки следовали за скачками. Двух–трёх гребков обычно хватало, чтобы сменить сезон. За день изматывающих заплывов между осенью и весной, я отыгрывал у времени век. Тысячелетие за десять дней. А сколько их ещё оставалось этих тысячелетий?
Хороший вопрос. Я предполагал, что находился на Североамериканском континенте, куда меня загнали перед самой высылкой в юрский период. По крайней мере, сам я не пытался менять координаты пространства. В таком случае мне повезло, ведь Америка заселена человеком сравнительно поздно, за каких–то сто веков до первых гостей из Европы, если я правильно помнил подсчёты учёных. Возможно, этих веков было двести, а то и все четыреста – учёные никогда не сходились во мнениях. Но даже сорок тысяч лет совсем не то же самое, что сорок миллионов. Три нолика можно было смело зачёркивать.
Я не заметил, когда озеро превратился в широкую реку. Сперва просто почувствовал сопротивление мощного течения и только потом, спустя десяток прыжков, обратил внимание на изменившийся ландшафт. Не знаю, оказалось ли озеро на пути нового русла реки, или один из скачков перенёс меня в другой водоём. Так или иначе, путешествие продолжилось по реке времени.
Тяжёлая нудная работа. Веслом натёрло мозоли, мышцы жгло огнём, а, кроме того, две сотни переходов в день вызывали сильнейшую головную боль. Возможно, сказывалась разница в атмосферном давлении. Частые его перепады терзали сосуды, а потому, пришлось установить лимит. При большей нагрузке я бы просто не смог заснуть от боли, или получил бы кровоизлияние.
Люди больше не попадались, хотя однажды, перескочив через время, я вдруг обнаружил торчащую в борту стрелу. Кто–то, похоже, успел выстрелить в промелькнувшую на короткий миг лодку. Сперва я перепугался, подумав, что меня выследили индейцы, у которых я увёл лодку. Потом рассмеялся над собственной глупостью. Как–то сразу не пришло в голову, что те охотники давно умерли, и даже праха не осталось от них.
Я не оставлял попыток прорваться в более знакомую эпоху и местность. Время от времени воображал порты, плотины, маяки. Но тщетно. Приходилось и дальше выбираться из глубины веков мелкими полугодовыми шажками. Наверное, уже отцвели первые цивилизации, распяли Христа и варвары погуляли на развалинах Рима. Правда, я не мог быть уверен ни в чём. Спросить который теперь год было просто не у кого. Возможно, какие–то рывки уносили меня дальше, чем на сезон, а возможно я неделями топтался на месте.
Понемногу ладони огрубели, спина окрепла, а мышцы обрели мощь. Но организм истощился до предела. Казённая еда поставляла ему необходимые калории, однако гоблины вряд ли рассчитывали на марафонский заплыв. Кроме того, не хватало тепла. Я начинал замерзать даже в пуховике. Развести костёр было нечем, а погода весенняя она или осенняя, отличалась холодом и сыростью.
Всё закончилось плачевно. Лёгкое недомогание, отмеченное "с утра" обыкновенным насморком, "к вечеру" переросло в настоящую лихорадку. Озноб сменялся жаром. Тело то колотило, то бросало в пекло. Едва сумев вытащить на берег лодку, я нашёл какую–то яму. Забрался туда и завалил себя листьями – ночные заморозки могли доконать меня.
Почти сутки организм
