Александр Дюма - Виконт де Бражелон, или Десять лет спустя. Том 2
Заключенный даже не пошевельнулся.
Тогда Безмо сам вошел в камеру, попросил Арамиса подождать у двери.
Прелат мог разглядеть молодого человека, скорее юношу, лет восемнадцати, который, увидев входившего коменданта, бросился ничком на кровать с воплями:
– Матушка, матушка!
В этих воплях слышалось такое безысходное горе, что Арамис невольно вздрогнул.
– Дорогой гость, – обратился к заключенному Безмо, пытаясь улыбнуться, – вот вам десерт и развлечение; десерт для тела, развлечение для души. Вот этот господин успокоит вас.
– Ах, господин комендант! – воскликнул юноша. – Оставьте меня одного на целый год, кормите хлебом и водой, но скажите, что через год меня отсюда выпустят, скажите, что через год я снова увижусь с матушкой!
– Дружок мой, – сказал Безмо, – вы же сами говорили, что ваша матушка очень бедна, что живете вы плохо, а здесь смотрите, какие удобства!
– Да, она бедна, сударь; тем более нужно возвратить ей кормильца. Помещение у нас плохое? Ах, сударь, когда человек на свободе, ему всюду хорошо!
– И так как вы утверждаете, что, кроме этого несчастного дистиха…
– Я сочинил его без всякого злого умысла, клянусь вам; он мне пришел в голову, когда я читал Марциала. Ах, сударь, пусть накажут меня как угодно, пусть отсекут руку, которой я писал, я буду работать другой; только верните меня к матушке!
– Дитя мое, – продолжал Безмо, – вы знаете, что это от меня не зависит; я могу только увеличить ваш паек: дать стаканчик портвейну, сунуть пирожное.
– Боже мой, боже мой! – застонал юноша, падая на землю и катаясь по полу.
Арамис не мог больше выносить эту сцену и вышел в коридор.
– Несчастный! – прошептал он.
– Да, сударь, он очень несчастен, но во всем виноваты родители, – сказал смотритель, стоявший около дверей камеры.
– Как так?
– Конечно… Зачем они заставили его учить латынь?.. Забивать голову науками вредно… Я едва умею читать и писать; и вот в тюрьму не попал, как видите.
Арамис окинул взглядом этого человека, который считал, что быть тюремщиком не значит быть в тюрьме.
Безмо тоже появился в коридоре, видя, что ни его утешения, ни вино не действуют. Он был расстроен.
– А дверь-то, дверь! – крикнул тюремщик. – Вы забыли запереть дверь.
– И правда, – вздохнул Безмо. – Вот возьми ключи.
– Я похлопочу за этого ребенка, – проговорил Арамис.
– И если ваши хлопоты будут безуспешны, – сказал Безмо, – то просите, чтобы его по крайней мере перевели на десять ливров, мы оба от этого выгадаем.
– Если и другой заключенный также зовет матушку, я не буду заходить к нему и произведу измерения снаружи.
– Не бойтесь, господин архитектор, – успокоил тюремщик, – он у нас смирный, как ягненок, и все молчит.
– Ну пойдемте, – нехотя согласился Арамис.
– Ведь вы тюремный архитектор? – обратился к нему сторож.
– Да.
– Как же вы до сих пор не привыкли к таким сценам? Странно!
Арамис увидел, что во избежание подозрений ему нужно призвать на помощь все свое самообладание.
Безмо открыл камеру.
– Останься здесь и подожди нас на лестнице, – приказал он тюремщику.
Тот повиновался.
Безмо прошел вперед и сам открыл вторую дверь.
В камере, освещенной лучами солнца, проникавшими через решетчатое окно, находился красивый юноша, небольшого роста, с короткими волосами и небритый; он сидел на табуретке, опершись локтем на кресло и прислонившись к нему. На кровати валялся его костюм из тонкого черного бархата; сам он был в прекрасной батистовой рубашке.
При звуке открываемой двери молодой человек небрежно повернул голову, но, узнав Безмо, встал и вежливо поклонился. Когда глаза его встретились с глазами Арамиса, стоявшего в тени, епископ побледнел и выронил шляпу, точно на него нашел столбняк.
У Безмо, привыкшего к своему жильцу, не дрогнул ни одни мускул; он старательно, как усердный слуга, стал раскладывать на столе пирог и раков. Занятый этим, он не заметил волнения своего гостя.
Окончив сервировку, комендант обратился к молодому узнику со словами:
– Вы сегодня очень хорошо выглядите.
– Благодарю вас, сударь, – отвечал юноша.
Услышав этого голос, Арамис едва удержался на ногах.
Все еще мертвенно бледный, он невольно сделал шаг вперед. Это движение не ускользнуло от внимания Безмо, несмотря на все его хлопоты.
– Это архитектор, который пришел посмотреть, не дымит ли ваш камин, – сообщил Безмо.
– Нет, он никогда не дымит, сударь.
– Вы говорили, господин архитектор, что нельзя быть счастливым в тюрьме, – сказал комендант, потирая руки, – однако перед вами заключенный, который счастлив. Надеюсь, вы ни на что не жалуетесь?
– Никогда.
– И вам не скучно? – спросил Арамис.
– Нет.
– Что я вам говорил? – шепнул Безмо.
– Да, невозможно не верить своим глазам. Вы разрешите задать ему несколько вопросов?
– Сколько угодно.
– Так будьте добры, спросите его, знает ли он, за что попал сюда.
– Господин архитектор спрашивает вас, – строго обратился к узнику Безмо, – знаете ли вы, почему вы попали в Бастилию?
– Нет, сударь, – спокойно отвечал молодой человек, – не знаю.
– Но ведь это невозможно! – воскликнул Арамис, охваченный волнением. – Если бы вы не знали причины вашего ареста, вы были бы в бешенстве.
– Первое время так и было.
– Почему же вы перестали возмущаться?
– Я образумился.
– Странно, – проговорил Арамис.
– Не правда ли, удивительно? – спросил Безмо.
– Что же вас образумило? – поинтересовался Арамис. – Нельзя ли узнать?
– Я пришел к выводу, что раз за мной нет никакой вины, то бог не может наказывать меня.
– Но что же такое тюрьма, как не наказание?
– Я и сам не знаю, – отвечал молодой человек, – могу сказать только, что мое мнение теперь совсем другое, чем было семь лет тому назад.
– Слушая вас, сударь, и видя вашу покорность, можно подумать, что вы даже любите тюрьму.
– Я мирюсь с ней.
– В уверенности, что когда-нибудь станете свободны?
– У меня нет уверенности, сударь, одна только надежда; и, признаюсь, с каждым днем эта надежда угасает.
– Почему же вам не выйти на волю? Ведь были же вы раньше свободны?
– Именно здравый смысл не позволяет мне ожидать освобождения; зачем было сажать меня, чтоб потом выпустить?
– А сколько вам лет?
– Не знаю.
– Как вас зовут?
– Я забыл имя, которое мне дали.
– Кто ваши родители?
– Я никогда не знал их.
– А те люди, которые воспитывали вас?
– Они не называли меня своим сыном.
– Любили вы кого-нибудь до своего заключения?
– Я любил свою кормилицу и цветы.
– Это все?
