Валерио Манфреди - Спартанец
— Конечно, — ответил Бритос. — Он был нашим гостем, пока оставался в городе.
— Чемпион Олимпиады? — спросил Агиас.
— Да, точно, — ответил брат. — Когда сражение закончилась, разбитые персы вернулись к своему флоту, рассчитывая внезапно напасть на Фалер, гавань в Афинах, которая, по их предположениям, не охранялась. Но афинский командующий послал Филиппида объявить о победе и предупредить войско, обороняющее город. Он пробежал двести пятьдесят стадий из Марафона в Афины, не останавливаясь, после того, как все утро сражался на передовой. Это стоило ему жизни. Он успел доставить послание как раз вовремя, а затем замертво свалился на землю и испустил дух, отдав последние силы.
Оба мальчика молчали, завороженные всем сказанным.
— Он был великий и щедрый человек; его смерть была смертью воина и героя. Греки всегда будут помнить его!
Бритос задумчиво кивнул головой и поднялся на ноги.
Он сказал:
— Мне нужно идти домой. — И добавил, поворачиваясь к другу: — Моя мама одна и ждет меня. Увидимся завтра на тренировочном поле.
Покинув дом Адеймантоса, Бритос быстро пошел вниз по дороге в сторону северных ворот, через которые пришел в город. У ворот он повернул направо, в сторону Тайгета, по направлению к своему собственному дому, который стоял почти у подножья горы.
Около дома он увидел небольшую толпу стариков, женщин и детей. Это были семьи илотов, сопровождавших спартанскую армию в качестве слуг и носильщиков.
Радость этих людей была безгранична. Многие из них провожали своих любимых и близких с великим страхом и болью. Они слышали ужасающие вещи о персидской армии, и хотя илоты не принимали непосредственного участия в сражениях, причина для беспокойства оставалась.
Если бы враг одержал победу, то лучших из них обратили бы в рабство и увели в далекие края. У несчастных не было бы никакой надежды на выкуп или снисхождение персов, потому что их семьи едва сводили концы с концами, чтобы выжить самим.
Новость о жуткой резне, учиненной персами на островах, увеличивала их ужас. Они слышали, что все население было отправлено в далекие страны, без всякой надежды на возвращение.
Юный Бритос наблюдал за ними с презрением. Рабов, которые ни о чем не думали, кроме собственных жалких жизней и пропитания, по его мнению, нельзя было даже назвать людьми.
В то же время Бритос, подобно всем воинам-спартанцам, чувствовал смущение: ведь от них не было никакого толка в марафонском сражении. Невероятная и яркая победа афинян затмила ореол славы, который всегда окружал спартанские войска. И теперь юноше казалось, что эти убогие илоты радуются смущению своих хозяев, хотя и не смеют открыто проявлять свои чувства.
Пока он приближался к дому, возбужденные голоса стихли, и все илоты, кроме одного, опустили глаза в землю.
Только один мальчик, немногим младше самого Бритоса, посмотрел ему прямо в глаза со странным выражением, а затем пошел в сторону горы Тайгет необычной раскачивающейся походкой.
ГЛАВА 4
Щит
Оставшиеся дни того беспокойного года для жителей гор прошли спокойно, без каких-либо особых событий. Они вернулись к своему монотонному существованию, нарушаемому только сменой времен года и работой в поле.
Талос превратился в сильного юношу, и хотя прежде он часто гулял в одиночестве, теперь стал искать общества других, подобных себе.
В детстве он рос один, не общаясь с другими детьми, что объяснялось удаленностью дома деда, приютившегося недалеко от верхнего ручья.
Но илоты привыкли вести изолированный образ жизни на полях и пастбищах, — спартанцы никогда не допускали, чтобы они собирались вместе в деревнях.
Только старики вспоминали старые времена, когда плотский народ имел свои собственные города, окруженные стенами и увенчанные башнями.
Они рассказывали о мертвых городах, покинутых на горе Ифома, в сердце Мессении. Башни, разрушенные и разъеденные временем, теперь служили гнездами для ворон и ястребов-перепелятников. Фиговые и оливковые деревья пустили корни в развалинах. Но под этими развалинами, покрытыми мхом, спали древние цари. Пастухи, которые проходили там со своими стадами во время сезонных кочевий, могли поведать много странных историй.
Ночью во время первого весеннего полнолуния, рассказывали они, под развалинами можно увидеть мерцание огней, внушающее суеверный страх, а среди рухнувших стен бродит огромный серый волк.
А когда луна исчезает за облаками, из чрева земли, глубоко в недрах горы, слышны крики и стенания — плач узников Танатоса.
Талос заворожено слушал эти чудесные рассказы, но он считал их вымышленными — легендами, рассказываемыми стариками. Его мысли были полностью поглощены повседневной работой: на него возложили обязанность доставлять продукты семье старого Крафиппоса.
Он знал, что они смогут и дальше жить спокойно, до тех пор, пока в доме его спартанского хозяина, там, внизу, в долине, ни в чем не будет недостатка.
В своих ежедневных походах с горы в долину он часто встречал плотского крестьянина, который возделывал полоску земли около реки Еврот, также принадлежащую Крафиппосу.
Пожилой крестьянин, Пелиас, был вдовцом. У него осталась одна-единственная дочь, и ему было тяжело одному работать в поле.
Иногда Талос приводил свою отару на равнину и, оставив ее на попечение дочери Пелиаса, Антинеи, сам делал всю самую трудоемкую и тяжелую работу. Порой он даже оставался там, в одной из лачуг, на несколько дней.
— Кажется, ты забыл, где живешь, — поддразнивал юношу Критолаос. — Мы так редко видим тебя здесь! Случайно это не маленькая Антинея вселяет в тебя любовь к работе на полях? Во имя Зевса, я-то старался сделать из тебя пастуха, а ты становишься земледельцем!
— О, брось, дедушка! — резко отвечал Талос. — Эта девочка совсем не интересует меня. Я беспокоюсь о бедном старом Пелиасе. Если бы я не помогал ему в самой трудной и тяжелой работе, он никогда бы не справился один.
— Естественно, — отвечал Критолаос. — Я знаю, что у тебя не только доброе сердце, но и сильные руки. Дело в том, что я слышал, будто малышка Антинея становится очень привлекательной, вот и все.
И действительно, девушка была прекрасна. У нее были длинные светлые волосы, а глаза — словно трава, влажная от росы. Тело, хоть и закаленное тяжелой работой в поле, было гибким и изящным.
Талос часто отвлекался от своей работы, любуясь, как она быстрыми шагами проходит мимо, неся на голове глиняный кувшин, наполненный родниковой водой.
Но это еще не все. Иногда он пытался представить себе форму ее грудей, изгиб бедер под коротким хитоном, который она повязывала на талии тесьмой. Все это вносило такое замешательство в обычно безмятежное настроение юноши, что он становился с ней резок, почти груб.