Георгий Свиридов - Ринг за колючей проволокой
Котов достал из внутреннего кармана бумажный кулек и положил в карман полосатой куртки профессора.
— Молодой человек, вы меня обижаете-с. Ни, ни, ни! Я не хочу подачек. Я — как все!
Котов, пожимая руки профессору, сказал ему властно и ласково:
— Чудак вы, Петр Евграфович. Французы просили передать. Они любят вас. Ну, что плохого, если хорошие друзья поделились. Им ведь присылают из дома.
Андрей подошел к Пархоменко и спросил, кивая в сторону Котова:
— Кто это?
Пархоменко с минуту помолчал, поглядел испытывающе на новичка и ответил, добродушно усмехнувшись:
— Всему свое время. Много будешь знать, хлопец, — скоро состаришься. Идем-ка лучше спать.
Глава шестая
Утром, когда заключенные с жадностью проглотили кружку эрзац-кофе с кусочком черного суррогатного хлеба и собирали крошки со стола, в бараке появился унтершарфюрер Фриц Рэй.
— Выходи строиться!
В чистой, отутюженной форме, начищенных сапогах, гладко выбритый Смоляк медленно прошелся вдоль строя. В правой руке он сжимал толстый хлыст из воловьих жил. Из расстегнутой кабуры угрожающе темнела рукоятка пистолета. Смоляк прохаживался, напевая фашистский марш:
Если весь мир будет лежать в развалинах,К черту, нам на это наплевать…
Потом он остановился и обратился на ломаном русском языке к новичкам, которых выстроили отдельной группой:
— Вы есть немецкий пленный, большевик. Большевик — это зараза. Зараза надо уничтожайт. Но мы есть немцы, гуманный нация. Мы вас не убивайт. Вы надо работайт. Мы хорошо платим рабочий рука. Вы обязан…
— На-кося выкуси! — раздался на левом фланге чей-то звонкий голос.
Напыщенность и надменность, написанные на лице Смоляка, словно ветром сдуло. Он рывком обернулся и подскочил к левому флангу:
— Что есть «накуся выкуся»? Кто переведи?
Строй молчал. Фриц Рэй скользнул злыми глазами по бледным лицам узников.
— Что есть «накуся выкуся»?
Не получив ответа, он привычным движением взмахнул рукою. Смоляк бил тяжелым хлыстом по лицам, плечам, бил яростно, повторяя:
— Вот есть «накуся выкуся»!
Довольный своей находчивостью, избив десяток беззащитных людей, унтер-офицер успокоился. На его красном лице появилась улыбка. Он что-то сказал охраннику. Тот, козырнув, бегом побежал в сторону канцелярии и вскоре вернулся с велосипедом.
— Ну, хлопец, держись, — шепнул Андрею Пархоменко, — Смоляк с нами поедет…
На работу погнали в каменоломню. Там добывали камень для строительства эсэсовских казарм. Солнце уже стояло высоко, когда колонна заключенных, окруженная эсэсовцами, вышла за черту концлагеря. Смоляк ехал рядом. Мощенная камнем дорога петляла по склону горы.
Андрей, шагавший в одной шеренге с Пархоменко, внимательно осматривал местность, стараясь запомнить каждый поворот, каждый бугорок. «Чтоб ночью не блуждать», — думал он. Мысль о побеге ни на минуту не оставляла его.
Вдруг раздался отчаянный крик. Вдоль дороги были расположены постройки для служебных собак. И вот сюда, на площадку, огороженную колючей проволокой, пьяные эсэсовцы вталкивали десяток узников. Один из них, молодой, белокурый, не хотел идти, упирался. Рыжий немец подскочил к нему и ударил рукояткой пистолета по голове. Юноша свалился. Его взяли за руки и ноги и вбросили на площадку. В ту же секунду эсэсовец спустил овчарок. Они бросились на свои жертвы.
Узники в отчаянии метались по площадке. Но спасения нигде не было. Разъяренные псы сбивали несчастных с ног и впивались в них зубами. Душераздирающие крики, злобное рычание собак и хрип умирающих слились в один протяжный, ужасный рев…
Колонна заключенных дрогнула. Многим приходилось видеть страшные картины, но эта была потрясающей.
Андрей в бессильной ярости сжимал кулаки. Один из узников, поляк Беник, сосед Андрея по нарам, не выдержал. Охнув, он схватился рукой за сердце. Ему стало дурно. Это заметил Смоляк.
— Выйти из строя! — приказал он.
Шлепая деревянными подошвами, Беник вышел на край дороги.
— Шагом марш на псарню! Поляк задрожал:
— Пан офицер… Фашист поднял пистолет:
— Бегом!
Поляк, спотыкаясь, побежал к проволочной ограде.
— Просунь руку! — крикнул палач. По лицу узника покатились крупные слезы. Он бледными губами прошептал: «Святая Мария!» — и медленно протянул левую руку за колючую проволоку. В нее мгновенно вцепились зубами две лохматые овчарки. Раздался нечеловеческий вопль.
— Теперь не будешь хвататься за сердце, — ехидно сказал Смоляк и расхохотался.
От этого грудного, леденящего душу хохота мурашки побежали по спине Андрея. Он видел убийц в солдатской форме гитлеровской армии, видел палачей в коричневых рубашках гестаповцев, видел садистов в форме эсэсовцев. И все они выполняли свое грязное дело автоматически, как заведенные машины, с тупым равнодушием или с открытым остервенением. Но он еще ни разу не видел, чтоб муки людей вызывали радость и наслаждение. В этом было что-то неестественное и до отвращения омерзительное.
Беник все еще стоял возле проволоки. В его застывших от ужаса и боли глазах медленно угасали искры разума. Темные волосы, разделенные простриженной полосой, на глазах у сотни узников стали белеть, белеть, словно их посеребрили осенние заморозки. А хохочущий Смоляк неторопливо отъехал на велосипеде и, придерживая левой рукой руль, правой спрятал пистолет.
— Мы, германцы, гуманная нация. Живи!
Бенику нужно было срочно оказать помощь. Но старший охранник не пожелал возвращаться назад, в лагерь. Тогда Славко оторвал от своей рубахи рукав. С помощью Бурзенко он перевязал поляку кровоточащую рану.
Колонна снова тронулась в путь. Смоляк ехал рядом, напевая:
Если весь мир будет лежать в развалинах,К черту, нам на это наплевать…
Узники двигались к каменоломне. Солнечные лучи, прорвав пелену утреннего тумана, ложились яркими пятнами на овсяное поле, которое показалось справа от дороги и вдали упиралось в зеленую стену леса, освещали красную черепицу высоких крыш эсэсовских вилл, играли сотнями зайчиков в окнах солдатских казарм. Туман медленно уползал в долину, в межгорье, повисая плотным покрывалом над мрачными хвойными чащами.
Вдали показался всадник. Серый породистый скакун, игриво перебирая тонкими ногами, стремительно приближался. Андрей присмотрелся. В седле сидела женщина. Темный камзол, лаковые сапожки и рыжие, взбитые ветром, волосы. Мгновенье — и она поравнялась с колонной.
