Пьер Курти - Империя (Под развалинами Помпеи)
– Salve, Тиверий, цезарь-император! Нисколько не опечаленная смертью своего мужа и, напротив, едва скрывая радость по случаю осуществления давнишних ее желаний, Ливия вручила Тиверию пергамент.
Развернув пергамент и прочтя заключавшееся в нем, Тиверий изменился в лице, желая показать присутствовавшим, что прочтенное им было для него печальной неожиданностью; затем обратившись к стоявшему близ него Криспу Саллустию, он сказал:
– Это последнее желание Августа, и, как оно ни печально, мы должны уважать его и выполнить: священны права души умершего.
И с этими словами он передал пергамент Саллустию.
Крисп Саллустий, как я говорил уже, был родственником известного историка, Кая Криспа Саллустия, который принял его в свою семью. Тацит говорит о нем, что принадлежа к благородной фамилии, он мог достигнуть высших государственных должностей, но довольствовался тем, что подражая Меценату и не будучи сенатором, был могущественнее многих консулов и триумфаторов. Его образ жизни строгих порядков: он любил роскошь и блеск, был изнежен и расточителен, но не робок душой и одним из первых в императорском совете.
Прочтя, в свою очередь, данный ему Тиверием пергамент, Крисп Саллустий пошел к центуриону и, передав ему пергамент, сказал:
– По приказу цезаря отправляйся на остров Пианозу, представь этот пергамент тамошнему трибуну и выполни его.
Центурион немедленно отправился в путь и, прибыв на остров Пианозу, вручил пергаме. нт трибуну, который, будучи предусмотрительным, удержал документ у себя, распорядившись в то же время ввести центуриона к Агриппе Постуму.
Несчастный юноша сидел в эту минуту в тюрьме одиноким и, разумеется, совершенно безоружным, не думая о грозившей ему беде.
Увидев центуриона, не принадлежавшего к местному гарнизону, он бросился к нему навстречу в надежде, что он прислан сообщить ему радостную весть о прощении и о дозволении ему возвратиться в Рим; но вместо этого он услышал грубый вопрос:
– Ты Агриппа Постум, сын Марка Випсания Агриппы?
– Да, я.
– Объявляю тебе, что два дня тому назад цезарь Август умер в Ноле.
– И что же?..
– Его наследник, цезарь Тиверий, приказал мне исполнить последнюю волю умершего цезаря Августа.
– Какую?
– Предать тебя смерти.
Произнеся эти слова, центурион обнажил свой меч и кинулся на несчастного пленника.
Агриппа был ранен прежде, нежели успел придти в себя от ужасной для него вести, но полученная им рана не была настолько сильна, чтобы могла лишить его возможности попытаться спасти свою жизнь; он в свою очередь кинулся на центуриона, и между ними завязалась продолжительная и жестокая борьба, в которой победителем, все-таки, остался вооруженный центурион, сваливший Агриппу Постума бездыханным трупом на землю.
Совершив это убийство, центурион поспешил в Рим. Когда он явился к Тиверию и донес ему, что приказ исполнен, то Тиверий отвечал хладнокровно и резким тоном:
– Такого приказа я не отдавал, и ты дашь отчет в этом сенату.[304]
Центурион не замедлил прибегнуть к защите и покровительству Криспа Саллустия, который, боясь в данном случае и за себя, обратился к Ливии и стал уговаривать ее не предавать известности тайн императорского дома и не выдавать преданных ему людей, а тем более не обращаться к сенату с каждым делом, так как это может повредить авторитету цезаря.
Так, действительно, и случилось: убийство Агриппы Постума было предано забвению.
Да и кому могла в ту минуту придти мысль об отмщении несчастного юноши, когда все приветствовали нового повелителя? Консулы первые принесли присягу цезарю Тиверию; за ними сделали то же преторианцы, сенат, милиция и, наконец, народ; кроме этого, все были заняты чествованием памяти умершего императора.
Духовное завещание Августа было отнесено весталками с торжественной церемонией в сенат, где оно было открыто и прочтено. Тиверию Август завещал одну половину и шестую часть своего имущества, Ливии третью часть, остальное Германику и его трем сыновьям. Кроме этого, Август оставил 40 миллионов сестерций народу, 3, 5 миллиона трибам, по тысяче каждому преторианцу, по пятьсот сестерций каждому солдату городских когорт и по триста каждому легионеру.
Вместе с духовным завещанием были прочтены и три тома, написанных под диктовку Августа, первый из которых заключал в себе распоряжения относительно его собственных похорон; второй – все его подвиги, которые потом были вырезаны на медных досках, украсивших его гробницу (большая часть этих досок теперь отыскана); третий же том заключал в себе список военных сил империи и ее доходов.
Труп Августа в ночное время, – так как дни в то лето были очень жаркие, – был перевезен нольскими властями из Нолы в Бовиллу, где его приняли сорок всадников и доставили в Рим; тут он был положен в переднюю императорского дома.
Сенат составил программу великолепных похорон, при которых не обошлось без пошлых и унизительных демонстраций со стороны льстивых придворных.
Во время этих похорон Тиверий сказал надгробную речь перед храмом Юлия Цезаря, а сын его, Друз, произнес свою у костра.
Здесь же у костра, на Марсовом поле, один из сенаторов, Нумерий Аттик, дошел до того в своей лести, что когда пламя, охватившее костер, заставило орла, посаженного нарочно наверху костра, у трупа, подняться в воздух, он, Нумерий, клялся всем, что в эту минуту он видел, как душа Августа улетала в небо.
Такая наглая ложь была заплачена дорого Ливией, наградившей этого сенатора миллионом сестерций.[305]
Тиверий и Ливия поставили умершему Августу золотую статую, воздвигли в Риме в его честь великолепный храм с особенным культом и жрецами, называвшимися augustali, к которым была причислена и сама Ливия; дом в городе Ноле, где умер Август, также был обращен в, храм.
Кости Августа, собранные самыми важными лицами из класса всадников, одетыми при этом, в скромный траур и босых, были положены в большой мавзолей, выстроенный по распоряжению самого Августа во время его шестого консульства между рекой Тибром и дорогой Фламинии.
Но все это чествование, весь этот апофеоз, устроенный в честь памяти императора Августа его женой и наследником, не обманули потомков.
Историк Гиббон говорит:
«Хладнокровие, нечувствительность сердца и низость души дали ему возможность, уже в девятнадцатилетнем возрасте, надеть маску лицемерия, которую он не снимал во всю свою жизнь. Одной и той же рукой и, быть может, одинаково хладнокровно, подписал он изгнание Цицерона и помилование Цинны. Искусственны были его добродетели, как и пороки; и только личный интерес заставил его быть сперва врагом Рима, а потом отцом этой всемирной столицы. Когда он создал хитрую систему императорской власти, его умеренность была лишь следствием его опасений и боязни. В то время он стремился обмануть народ призраком гражданской свободы, а войска призраком гражданского правления».
