Георгий Брянцев - По тонкому льду
— Подумаешь! Он, видите ли, не захотел ронять своего свинячьего достоинства. Так мог бы поступить и я.
— Не набивайте себе цену, господин штурмбаннфюрер. А вообще он глупец. Я на его месте уложил бы в первую очередь вас, потом меня, а уж напоследок себя.
От этих слов Земельбауэра передернуло.
35. Прощай, Энск!
— К тебе придет человек. Кличка его Усатый. Он назовет пароль, который я дал ему вчера. Через Усатого с тобой будет говорить подполье. Понял?
Трофим Герасимович решительно тряхнул головой. Он стоял передо мной внимательный, как солдат, и молча слушал.
— И мой совет тебе, — продолжал я, — не рискуй попусту. Не броди по ночам. Все хорошо до поры до времени. Делай то, что тебе поручают. А теперь дай я обниму тебя.
Трофим Герасимович опередил меня, обхватил своими крепкими руками, уткнулся колючей щекой в мою шею и замер. Потом оторвался, потер глаза и, отвернувшись, сказал:
— Дымно что-то в избе… — Рассеянная улыбка бродила по его лицу.
— Видно, трубу Никодимовна рано закрыла, — заметил я шутливо. — Ну, будь здоров. Не поминай лихом. И не провожай: не люблю.
Трофим Герасимович растерянно пожал плечами и переступил с ноги на ногу.
— Как же так? — проговорил он. — Выходит, насовсем?
— Уж сразу насовсем! Ты что, умирать собрался?
— Да нет, потерплю малость, — невесело усмехнулся Трофим Герасимович.
— Я тоже не буду торопиться, а коли так — возможно, и встретимся.
Этот "человек с пятном", один голос которого вызывал когда-то у меня глухой протест и неодолимое раздражение, смотрел на меня сейчас, как ребенок, теряющий навсегда что-то дорогое, заветное. В выражении его грубоватого, некрасивого лица, в его глазах, во всем его растерянном облике было столько грусти и искренней печали, которую он не умел выразить словами, что я проникся к нему неожиданной жалостью.
А быть может, Трофим Герасимович не так уж и не прав в своих опасениях? Быть может, и в самом деле мы расстаемся "насовсем" и никогда больше не увидим Друг друга? Кто знает, что готовит каждому из нас грядущий день! Хорошо, разумеется, будет, если нам удастся пройти нелегкий боевой путь, предначертанный суровой судьбой, и уцелеть. Куда уж лучше! Но если мы и уцелеем, это еще не значит, что обязательно встретимся. Жизнь может отдалить нас на такое расстояние, увести в такие уголки, что встреча останется лишь желанием.
Сумерки заволакивали город. На небе робко проступали еще неяркие звезды. Спадала дневная жара. Дом, под кровом которого я провел без малого два года, два самых тяжелых в моей жизни года, остался позади. Последний раз я шел по улицам, где мне известна каждая выбоина на тротуаре, каждая скамья, каждое деревце. Тяжело расставаться с тем, к чему привык, с чем сроднился. Ой как тяжело! Я уносил из Энска лишь одну вещь — книгу Ремарка.
Чтобы считать законченными все свои дела и уйти с чистой совестью и легким сердцем, мне оставалось проститься с Демьяном и Наперстком. С Челноком я простился два дня назад, а с Усатым — вчера. Я шел в убежище. Я был уверен, что Демьян там и ждет меня. Вчера я свел его с Земельбауэром. Произошло это на квартире начальника гестапо. Ни Демьян, ни я не опасались, что штурмбаннфюрер выкинет какой-нибудь номер. Мы были твердо, и не без оснований, уверены, что ей не последует примеру Путкамера, а это, пожалуй, единственное, что он мог сделать. Другого выбора не было.
Первую половину убежища освещал свечной огарок, горевший длинным желтым языком. Демьян, склонившись над столом, что-то писал.
Увидев меня, он перевернул лист, встал и, взглянув на часы, вновь сел: прощаться было еще рановато.
— Ну как? — спросил Демьян.
— Готов! — ответил я, подсаживаясь к нему.
— Предупредили Клеща?
— Конечно.
На наши голоса из второй половины убежища вышли Наперсток и Костя. Усевшись возле стола, они поглядывали на меня как-то по-новому, как бывает перед долгой разлукой.
Втроем мы закурили сигареты, предложенные Костей. Мы курили и молчали, и это молчание не было ни тягостным, ни стеснительным. Все, кажется, было уже исчерпано и оговорено, но тем не менее я немного погодя спросил Демьяна!
— Какого вы мнения остались о Земельбауэре?
Демьян помолчал и ответил:
— Такие удачи, как с ним, — таить нечего — бывают раз в жизни. И не повторяются. Он в наших руках и будет делать то, что мы захотим.
— Вы не думали, как поступить с заключенными?
— Думал. Тут нельзя рубить сплеча. Надо еще думать и думать.
— Я тоже думаю, — заметил Костя. — Выход, по-моему, есть. И волки будут сыты, и овцы целы.
Наперсток с явным любопытством посмотрела на Демьяна, потом на меня. Она, эта извечная молчальница, говорила, как обычно, одними глазами. И сейчас, как мне казалось, эти глаза как бы спрашивали: "Ну, каково? Слышали? Выход есть, и его предлагает не кто иной, как Костя". И еще мне показалось в ее глазах что-то вроде восхищения и гордости за Костю. Такого я не замечал еще за нею. А может быть, мне и в самом деле показалось.
— Только кое-что надо докумекать, — добавил Костя. — Денька через два доложу.
— Ну-ну, время есть, подождем, — кивнул Демьян.
Мы снова помолчали, думая каждый о своем. Потом Демьян показал мне часы: пора.
Все, точно по команде, встали. Наперсток взяла со стола книгу Ремарка и закрыла ею лицо до самых глаз. Ей первой я подал руку.
— До встречи.
— Если останемся целы, — тихо проговорила она.
— Это еще что такое? Приказываю жить, а не умирать. Понятно?
— Правильно: жить, а не умирать, — подтвердил Демьян. Он шагнул ко мне с таким видом, будто хотел заключить в объятия, Я уверен в этом по сей день. А потом, верный себе, переборол порыв слабости и ограничился тем, что крепко пожал мою руку двумя руками.
— И главное, — добавил я, — не забывайте такой мелочи, как враг.
Демьян кивнул. Наперсток отдала мне книгу. Она смотрела на меня какими-то изумленными, широко распахнутыми глазами, в которых дрожали слезинки.
— Пошли, — резко махнул рукой Костя.
Я мог выбраться из города сам, но Костя решительно запротестовал. Он сказал, что проводит меня на заречную сторону. И спорить не стоит: пустая трата времени.
Когда мы оказались на другом берегу, Костя сказал:
— Интересно, что будет завтра делать бургомистр, когда узнает об исчезновении секретаря управы.
— Хорошо, что ты затронул этот вопрос, — заметил я.
— Серьезно?
— Вполне. Никто об этом не подумал, и я в том числе. А надо было. Ты вот что, дорогой… Загляни на обратном пути к Трофиму Герасимовичу. К нему же явятся в первую очередь. Пусть он скажет, что ночью кто-то пришел, вызвал меня на крыльцо, и в дом я больше не вернулся. Вот так.
