Эжен Сю - Агасфер. Том 3
Вскоре после того как целомудрие Адриенны одержало верх над порывом страсти, охватившим влюбленных, на следующий день после того как Роден, уверенный в успехе своей миссии к госпоже де ла Сент-Коломб, опустил письмо на имя Агриколя, метис надел на себя маску столь мрачного горя и отчаяния, что Джальма не мог этого не заметить и, желая его успокоить, начал его допрашивать о причине такой подавленности и печали; однако Феринджи, с горячей благодарностью отнесясь к заботам принца, не открыл ему ничего.
Теперь, когда мы упомянули об этом, нижеследующая сцена станет понятна читателю. Она происходила днем, в маленьком домике на улице Клиши, занятом индусом.
Против своего обыкновения Джальма целый день не был у Адриенны. Еще накануне девушка предупредила его, что просит пожертвовать целым днем, чтобы дать ей возможность заняться приготовлением к их браку, который должен соответствовать светским законам, оставаясь в то же время таким, каким понимали его принц и Адриенна. Объяснить Джальме, кто та святая, чистая личность, которая освятит этот союз, Адриенна еще не могла, так как покуда это была не ее тайна.
День показался Джальме бесконечным. Присутствие при их свиданиях Горбуньи, о чем просила опасавшаяся за свое мужество Адриенна, довело всепожирающую страсть Джальмы до крайних пределов; он мучился страстным нетерпением и переходил от состояния пылкого возбуждения к какому-то отупению, которое он старался делать длительным во избежание сладких, мучительных страданий.
И теперь молодой принц лежал на диване, закрыв лицо руками, как бы желая отогнать от себя какое-то пленительное видение.
В эту минуту в комнату, как обычно постучавшись, вошел Феринджи.
При шуме отворившейся двери Джальма вздрогнул, бросил взгляд вокруг себя, но при виде бледного, искаженного лица слуги вскочил с места и поспешно спросил:
— Что с тобой, Феринджи?
После минутного молчания метис, как бы уступая порыву отчаяния, бросился на колени перед принцем и прошептал слабым, умоляющим голосом:
— Я очень несчастлив… пожалейте меня, господин.
Голос и лицо метиса выражали глубокое горе, он казался таким взволнованным по сравнению с обычной бесстрастной бронзовой маской, что Джальма невольно был тронут и, наклоняясь, чтобы поднять метиса, ласково ему сказал:
— Говори… говори… Откровенность облегчает сердечные страдания… доверься мне, друг, и положись на меня… Мой ангел недавно еще сказал: «Счастливая любовь не терпит слез возле себя!»
— Но несчастная, презренная любовь, любовь, которую предали… сама проливает кровавые слезы… — с унынием оказал Феринджи.
— О какой любви говоришь ты? — спросил пораженный Джальма.
— Я говорю о своей любви! — мрачно ответил метис.
— О твоей? — переспросил удивленный принц.
Метис был еще молод и обладал красивой, хотя и мрачной наружностью; но Джальма никогда не предполагал, что этот человек способен внушать и испытывать любовь, так же как не считал его способным испытывать такое глубокое горе.
— Господин! — продолжал метис. — Вы сказали мне: «Несчастье озлобило тебя… будь счастлив, и ты будешь добр»… Я увидал в этих словах предзнаменование. Можно подумать, что благородное чувство любви ожидало лишь, когда мое сердце освободится от злых чувств ненависти и предательства, чтобы занять их место… И вот я, полудикарь, встретил прелестную молодую женщину, ответившую на мое чувство… По крайней мере я так думал… Но я изменил вам, мой господин, а для изменников, даже и раскаявшихся, видно, счастья нет… Теперь изменили и мне… и как коварно изменили!
И, видя изумление Джальмы, метис продолжал, как бы изнемогая под тяжестью позора:
— О, пощадите! не смейтесь надо мною, господин… Самые жестокие пытки не вырвали бы у меня этого признания… Но вы, сын раджи, оказали мне, рабу: «Будь моим другом!»
— И этот друг… благодарит тебя за доверие, — поспешно перебил его Джальма. — Не насмехаться над тобой он будет, а утешать… Успокойся! Могу ли я смеяться над тобой!..
— Преданная любовь… всегда заслуживает презрения и оскорбительных насмешек, — с горечью сказал Феринджи. — Даже презренные трусы приобретают тогда право указывать на тебя пальцами с насмешкой… Ведь когда в этой стране человек обманут в том, что для него есть душа его души, кровь его крови, жизнь его жизни… вокруг него только пожимают плечами и оскорбительно смеются!
— Но уверен ли ты в этой измене? — мягко проговорил Джальма.
Затем он прибавил с колебанием, говорившим о его сердечной доброте:
— Послушай… и прости, что я касаюсь прошлого… Впрочем, это может служить доказательством, что я не сохранил в своей душе злого воспоминания… и верю твоему раскаянию и привязанности… Вспомни… Ведь я тоже думал, что ангел, что жизнь моя, что Адриенна меня не любит… а между тем это была неправда… Не обманываешься ли и ты, как обманулся я, одними ложными признаками?
— Увы! Я рад бы этому верить… но не смею надеяться… Я потерял голову среди всех своих сомнений, неспособен ничего решить и пришел за помощью к вам…
— Что же возбудило твои подозрения?
— Ее холодность, которая следует за порывами показной нежности. Ее сопротивление… во имя долга… и затем… — метис не продолжал, уступая сдержанности, но спустя несколько секунд прибавил: — Господин, она слишком много рассуждает о любви… раздумывает… Это доказывает, что она меня не любит или разлюбила…
— Напротив, она тебя слишком любит, если заботится о достоинстве вашего чувства.
— Ах! Это они все говорят! — воскликнул метис с злобной иронией, не сводя глаз с Джальмы. — То есть те, кто мало любят… Искренне любящая женщина не выказывает столь оскорбительного недоверия… Для нее слово любимого человека — приказание. Она не торгуется… не доводит страсть мужчины до безумия, чтобы удобнее господствовать над ним… Нет, нет, если бы она должна была пожертвовать жизнью, честью ради желания милого, она не остановилась бы перед этим… Для нее воля возлюбленного выше всяких законов, божеских и человеческих… А такие женщины, как та, из-за которой я страдаю… хитрые создания, злобно гордящиеся тем, что они могут поработить мужчину, завладеть им, чем более он независим и свободолюбив, раздражающие его страсть маленькими уступками… это не женщины, а дьяволы! Они радуются слезам измученного ими человека. Они коварно вычисляют, насколько им можно отказать в ласках изнемогающему от страсти любовнику, чтобы не довести его до отчаяния… О, как низки и холодны они сравнительно с женщиной, которая, обезумев от любви, говорит любимому человеку: «Бери меня, я твоя… твоя… пусть завтра меня ждет позор, смерть, пусть ты покинешь меня… Ничего!.. Зато сегодня ты счастлив… а моя жизнь не стоит и одной твоей слезы!..»
