Дарья Плещеева - Булатный перстень

Восьмипушечный катер «Летучий» стоял на рейде, и Александра видела смутно белевшие паруса и фонари на мачтах. Он должен был доставить Михайлова к его «Мстиславцу».

Капитал шел неторопливо, стараясь не хромать. Вразвалочку шел, как положено бывалому моряку. И с каждым шагом отдалялся на тысячу верст.

— Михайлов! Постойте! — закричала Александра.

Он резко повернулся, увидел, узнал, дернул головой и уставился на горевшие вдали окна Морского корпуса.

— Постой… на два слова… — еле выговорила Александра, подбежав. Тут ветер сорвал с ее головы шляпу, она поймала и от досады ударила ею по юбке.

Михайлов хмыкнул.

На «Летучем» на первом стали отбивать склянки — это был тот самый отбой, шесть склянок, и Михайлов, слушая, улыбнулся — это было, словно «Мстиславец» издалека зовет его.

— Мы не должны, мы не можем так расстаться, — начала Александра. — Я должна все объяснить!

— А, собственно, зачем? Мне никаких объяснений не надобно.

— Мне надобно! Я… я была неправа, когда кричала на тебя… Это от волнения, ты должен понять!..

— Понимаю.

— И то, как мы расстались… Это было глупо, нет, не то… Я слишком мало знала тебя, с тобой нельзя было говорить так…

— Выбирайте, сударыня, впредь таких, с кем можно. Простите, меня ждут.

Вдруг Александре вспомнился тот день, когда она познакомилась с Михайловым. Но не Михайлов встал перед глазами — загорелый, мокрый, по колено в воде и в одной лишь набедренной повязке, — а цветы, которые она собирала для акварельного букета. Розоватый изящный вьюнок и желтоватый простецкий тысячелистник. Вьюнок сорвать легко, а до стакана с водой не донесешь, скукожится от избыточной нежности. А тысячелистник — пока стебель не измочалишь, не сорвешь, зато стоек, хоть и не слишком пригляден.

Это была подсказка ангела-хранителя, подсказка, которую Александра тогда толком не расслышала, но сейчас-то она прозвучала ясно и внятно. И в голове что-то словно перевернулось. Как будто на голову была накинута плотная вуаль — и вдруг ее сдернули, и мир обрел яркие краски, и непонятно стало, как можно было столько времени пребывать в тумане.

Она еще не понимала, что это за странные ощущения, только чувствовала себя, словно утопающий, которого за шиворот вытянули из воды, и вот — он уже дышит во всю силу легких, и ничто более не имеет значения, кроме вдыхаемого спасительного воздуха.

Михайлов стоял перед ней, уже готовый развернуться и уйти. Как его удержать — она не знала, ей никогда еще не приходилось удерживать уходящих мужчин.

Бросив наземь шляпу, она стала стягивать с пальца булатный перстень. Он, как на грех, словно прирос, и это было странно — не распух же палец, которому перстень был великоват!

— Вот, он твой… возьми..

Александра протянула перстень на ладони, но Михайлов только покачал головой. Словно соприкосновение рук было ему неприятно, как и взглядов. Александра пыталась посмотреть ему в глаза, но он этого не желал. Избегал слишком усердно для человека, демонстрирующего естественное равнодушие.

Обдумывать слова и держать разумные речи не было возможности, голова работала не так, как у нормальных людей. «Кто-то», словно очнувшись и пробив панцирь рассудка, выискивал в словаре Александры слова, ничуть не заботясь о ее желании, гордости и приличии, и заставлял язык произнести их, лишь бы удержать бывшего любовника еще на несколько минут.

— Послушай, я сделала глупость, страшную глупость — она могла стать непоправимой, но Господь уберег! — выпалила Александра и ужаснулась: о чем это, что за глупость, откуда взялось слово? — Это… это какое-то умственное затмение! В голове у меня помутилось, я не понимала, что творю… Я словно ослепла…

— А теперь прозрела?

— Да, да! Слушай… я не знаю, как начать… Ты не можешь так уйти, не простив меня! Не прощать — тяжкий грех! Я только одного прошу — чтобы ты меня простил!

— Да я и думать забыл, — почти равнодушно отвечал Михайлов. — Мало ли что — сегодня с одним проказничать, завтра с другим, да и в свете это большим грехом не почитают.

— Ты ошибаешься… — тут Александра вспомнила их первую встречу и шалости в реке. — Я не знаю, как тебе объяснить, но ты ошибаешься.

— Ну, пусть так!

— Ты можешь меня простить?

— Могу, разумеется. Коли у нас сегодня Прощеное воскресенье, — усмехнулся он. — Вон и Ероху тоже… Глядишь, в святые попаду, щеки под оплеухи подставлять начну! Все. Простил. Теперь я могу идти?

— Перстень возьми. Мне его Павлушка подарил, сынок…

— Знаю. Ржевский рассказал.

— Так возьми.

Михайлов подумал — и взял перстень, сунул небрежно в карман. На палец надевать не пожелал. Это означало — даже такого мистического соприкосновения с Александрой ему более не надобно.

Впервые Александра увидела, какова обида гордого и норовистого человека. Без воплей, какими иногда сопровождали свою отставку модные вертопрахи, и без мнимо-беззаботных шуток, а просто — независимый вид и легкое пренебреженье, чуть-чуть более явное, чем следовало бы.

— Ну, стало быть, прощай, — сказал Михайлов.

— Прощай, — ответила Александра. — Господь с тобой…

И он пошел прочь — моряцкой своей поступью, вразвалочку, чуть прихрамывая и не оборачиваясь.

Задувал сильный ветер, настоящий балтийский, мокрый и злой, нагло вздергивая юбки, изничтожая прическу, он заставлял жмуриться и идти наугад, и Александра поняла: так и должно быть: мужчина фальшивый, покидая, уходит к другой женщине, а истинный — только в ночь и ветер, за которым — война.

Отнюдь не та война, которую весело обсуждают в светских салонах, по примеру государыни называя шведского Густава «Фуфлыгой». Другая — та, которую знают на Васильевском острове.

И там, у Свеаборга, у Гангута, у Роченсальма, он не единожды скажет: «я так решил и отвечаю за свои решения». Потому что такова обязанность мужчины.

Откуда она могла это знать? Кто в столичном свете мог рассказать ей об этом? Ржевский? Да разве она спрашивала?

И вдруг совсем некстати вспомнилась Поликсена. Ведь и она, кажется, произнесла довольно твердо: «я так решила». И пока не сделаешь этого — будешь нянчиться со своим прошлым, как с хворым младенцем, а примешь решение — откроются ворота в будущее?..

Не в то будущее, которое она себе старательно готовила, на которое была уже обречена, а какое-то иное. В том, другом, она могла бы обрести счастье, как Глафира Ржевская, выбравшая мужем, возлюбленным и отцом своих детей мужчину… Что за мысли лезут в голову?..

Александра перекрестила Михайлова издали — что еще она могла сделать сейчас? И вдруг поняла: есть еще целых десять шагов, что отделяют его от группы моряков, целых десять — можно успеть!